Справедливость

(Religion und Politik, Kap. II; Из: Nationalismus und Kultur, 1949)

Религия и политика. Корни философии власти. Происхождение религиозного чувства. Вера в душу и фетишизм. Жертва. Чувство зависимости. Воздействие земных отношений власти на формирование религиозного сознания. Религия и рабство. Религиозные основы владычества. Предание. Моисей. Хаммурапи. Фараонство. Книга законов Ману. Персидское божественное царство. Ламаизм. Александр и цезаро-папизм. Цезаризм в Риме. Инки. Чингиз Хан. Власть и жречество. Церковь и государство. Руссо. Робеспьер. Наполеон. Муссолини и Ватикан. Фашизм и религия.

Кто приступает к изучению человеческих обществ без уже готового учительского мнения или представления об обществе и, прежде всего, осознаёт, что не стоит сравнивать человеческие целеположения и понятия с механическими законами космического движения, тот очень скоро поймёт, что во все эпохи известной нам истории друг другу противостояли две силы, которые по причине их внутренних различий, в сущности, и получающихся из этого типичных форм проявления и практических воздействий находились в постоянной открытой или скрытой борьбе друг с другом. Речь здесь ведётся о политическом и экономическом элементе в истории, которые также можно обозначить как государственный и общественный элементы в истории. Точнее говоря, понятия политического и экономического в этом случае слишком узки, т.к. вся политика покоится в конечном итоге на религиозном образе восприятия человека, в то время как всё экономическое – культурной природы, и поэтому теснейшим образом соприкасается со всеми создающими ценности силами общественной жизни; так что, в целом, можно сделать вывод о внутреннем противоречии между религией и культурой.

Конечно, между политическими и экономическими, государственными и общественными, или в более широком смысле, между религиозными и культурными проявлениями есть некоторые точки соприкосновения: они все происходят из природы человека, следовательно, между ними есть и внутренние отношения. Речь идёт, в общем, о том, чтобы подробнее рассмотреть это отношение между этими двумя проявлениями. Каждая политическая форма в истории обладает своими определёнными экономическими основаниями, которые особенно чётко выступают в новейших фазах истории общественных процессов. С другой стороны, это неоспоримо, что формы политики подчиняются изменениям в экономических и вообще культурных условиях жизни, и изменяются вместе с ними. Но внутренняя сущность всякой политики остаётся всегда одной и той же, так же как и сущность всякой религии всегда остаётся постоянной, и изменения в её внешних формах её не касаются.

Религия и культура, обе коренятся в инстинкте самосохранения человека, который дал им жизнь и форму; но, однажды вступив в жизнь, каждая следует своему собственному пути, т.к. между ними нет органической связи, так что они как враждебные друг другу звёзды движутся в противоположные стороны. Тот, кто не замечает этого противоречия или не придаёт ему по какой-либо причине значения, которого оно заслуживает, тот никогда не поймёт глубочайшее значение общественных взаимоотношений и общественных процессов в целом.

О том, где начинается область собственно религии, об этом мнения разделяются до сегодняшнего дня. Хотя все согласны в том, что познание мира религиозных представлений человека невозможно на пути спекулятивной философии. Люди поняли, что представление Гегеля, согласно которому все религии представляют собой только внутреннее поднятие духа к абсолютному, и которое вполне стремится к тому, чтобы найти единство божественного и человеческого, можно оценить только как пустые слова, которыми никак нельзя объяснить становление религии. Столь же произвольно «философ Абсолютного», который осчастливил каждую нацию особой исторической миссией, утверждал, что каждый народ в истории является носителем типичной формы религии: китайцы – религии соразмеренности, халдеи – религии боли, греки – религии красоты и т.д., пока ряд различных религиозных систем не вылился в христианство, «религию откровения», приверженцы которого в персоне Христа распознали единство божественного и человеческого.

Наука сделала людей более критичными. Сегодня понимают, что все поиски начала и постепенного формирования религии должны производиться теми же методами, которыми уже пользуется социология и психология, чтобы охватить проявления общественной и душевной жизни в их началах.

Ранее распространённое убеждение английского исследователя языка Макса Мюллера, который хотел распознать  в религии стремление человека объяснить бесконечное, и представлял позицию, что впечатление от природных стихий вызвало первые религиозные ощущения у человека и поэтому нельзя ошибиться, рассматривая культ природы как самую первую форму религии, сегодня более не находит последователей. Большинство этнологических форм религии придерживаются сегодня мнения, что анимизм, вера в духов или души усопших, следует рассматривать как первую ступень религиозного сознания человека. Весь образ жизни скитающегося где придётся примитивного человека, его относительное незнание, духовное влияние его снов, его непонимание смерти, вынужденные посты, к которым ему часто приходилось привыкать, всё это делало его прирождённым ясновидцем, который, так сказать, был от рождения предрасположен к вере в духов. То, что он должен был ощущать  в отношении духов, которыми населила мир его сила воображения, было сначала страхом. Этот страх причинял ему тем более страданий, поскольку он не сталкивался с настоящим врагом, но с невидимыми фигурами, с которыми нельзя было справиться обычными способами. Тем самым сама по себе возникла потребность, заручиться благожелательностью тех сил, избежать их хитрости и какими-либо средствами получить их поддержку. Это голый инстинкт выживания, который проявляется в этом случае. От веры в духов произошел фетишизм, представление, что дух может поселиться в каком-либо предмете или в каком-либо определённом месте; вера, которая и сегодня всё ещё живёт в суевериях многих цивилизованных людей, которые абсолютно уверены в том, что есть привидения и существуют места, где что-то обитает. Так же и служение реликвиям в ламаизме и в католической церкви по сути своей является фетишизмом. Можно ли называть анимизм и первые грубые представления фетишизма уже религией, в этом, как уже сказано мнения расходятся. Но что исходную точку всех религиозных представлений следует искать здесь, в этом, пожалуй, никто не усомниться.

Собственно религия начинается с союза между человеком и «духом», который находит своё выражение в культе. Для примитивных людей «дух» или «душа» не были абстрактными понятиями, но вполне телесным представлением. Поэтому вполне естественно, что они пытались справиться  с духами посредством осязаемых доказательств своего обожествления и подчинения. Так, в их мозгу возникла идея жертвы, и т.к. опыт постоянно показывал, как жизнь убитого животного или побеждённого врага покидает тело вместе с вытекающей кровью, то они довольно рано поняли, что кровь на самом деле является весьма особенным соком. Это открытие придало и идее жертвы её основной характер. Кровавое жертвоприношение было, несомненно, первой формой жертвенного служения, что, кстати, было уже обусловлено охотничьей деятельностью примитивного человека. Идея кровавого жертвоприношения, которая без сомнения, относится к старейшим формам религиозного сознания, живёт и сегодня в великих религиозных системах современности. Символическое превращение хлеба и вина в христианской вечере в плоть и кровь Христову служит этому доказательством.

Жертва стала центром всех религиозных обрядов и праздников, которые проявлялись в заклинаниях, танцах и песнях и постепенно утвердились в определённом ритуале. Весьма вероятно, что жертвоприношения носили сначала очень личный характер, поскольку каждый, ведомый своими потребностями, мог принести жертву; но это состояние, пожалуй, не продлилось долго, пока оно не сменилось профессиональным жречеством вроде шаманов, знахарей, гангов и т.п. Развитие фетишизма в тотемизм, как называют веру в племенное божество по индейскому слову, которая обычно воплощается в животном, от которого племя производит своё происхождение, весьма благоприятствовало развитию определённого колдовского жречества. Но с этим религия обрела социальный характер, которого у неё раньше не было.

Рассматривая постепенное становление религии в свете её собственного развития, мы приходим к выводу, что два явления определяют её основную суть: религия – это с самого начала чувство зависимости человека от высших неизвестных сил. И чтобы склонить эти силы на свою сторону и защититься от их враждебного влияния, инстинкт самосохранения заставляет человека искать средства и пути, которые давали бы ему возможность, достичь этой цели. Так возникает ритуал, который придаёт религии её внешний характер.

Возможно ли на самом деле свести идею жертвоприношения к тому, что уже в древности в человеческих группах было обыкновение преподносить вождям племени или предводителям добровольные или вынужденные подарки, является предположением, за которое можно высказаться с некоторой вероятностью. Но нам кажется предположение, что примитивный человек без этого обычая никогда бы не додумался до идеи жертвы, слишком рискованным. Религиозные убеждения вообще могут возникнуть только, когда в мозгу человека возникает вопрос о причине вещей. Это подразумевает, однако, некоторое умственное развитие. Поэтому следует предположить, что должно было пройти некоторое время, пока человеческий ум не занялся этим вопросом. Картина, которую создал первобытный человек о своём окружении, было сначала исключительно чувственной природы, как и ребёнок, который сначала воспринимает предметы окружения только чувственно и пользуется ими задолго до того, как ему начинает приходить в голову мысль о причине их существования. Кроме того, у многих диких народов всё ещё есть обычай позволять духам усопших принимать участие в трапезе, как и почти все праздники примитивных племён связанны с жертвенностью. Поэтому вполне возможно, что идея жертвы могла возникнуть и без предшествующего социального института родственной природы.

Но как бы то ни было, установлено, что в каждой религиозной системе, которая появилась на свет в течение тысячелетий, отражалась зависимость человека от высшей силы, которую вызвало к жизни его собственное воображение. Все боги были преходящи, но религия была постоянна в основе своей сущности, не смотря на все изменения её внешних форм. Это всегда был мираж, которому приносилось в жертву настоящее бытие человека, творец стал рабом своего собственного творения, даже не осознав сокрытую трагику этого происшествия. Только потому, что в сущности всякой и каждой религии никогда ничего не менялось, известный немецкий преподаватель религии Кёниг мог сегодня начать свой учебник по католической религии словами: «Религия в общем смысле есть познание и почитание Бога, и вообще отношение между человеком  и Богом как его высшим господином».

Так, религия уже в её самых первых убогих начинаниях тесно срослась с представлением о власти, о сверхъестественном превосходстве, силе над верующим, одним словом, о владычестве. Современное исследование языка смогло в многочисленных случаях установить, что даже имена различных божеств изначально совпадали с теми понятиями, в которых воплощалось представление о власти. Не зря все представители авторитарного принципа выводят его от Бога, ведь божество кажется им воплощением всей власти и силы. Уже в ранних мифах герои, завоеватели, законодатели, племенные предки выступают как боги или полубоги; т.к. их величие и преимущество могло быть только божественного происхождения. Таким образом, мы подходим к глубочайшей причине всякой системы власти и понимаем, что всякая политика в конечном итоге является религией и как таковая стремится к тому, чтобы дух человека оставался закованным с цепи зависимости.

Было религиозное чувство уже в его ранних началах только абстрактным отражением земных отражений власти, как утверждали Нордау и другие, является вопросом, о котором можно поспорить. Кто может представить себе первобытное состояние человечества только как «войну всех против всех», как это делали Гоббс и его многочисленные последователи, тот легко склониться к тому, чтобы разглядеть в злобном и насильственном характере древних богов верное отражение деспотичных вождей и воинственных предводителей, которые приводили в страх и ужас собственных соплеменников, и чужие группы людей. Ведь мы ещё не так давно видели в современных дикарях  как подлых, жестоких сообщников, которые постоянно стремятся к грабежу и убийству. Пока стократные результаты современной этнологии со всех частей света не доказали нам, насколько неверным было это убеждение.

То, что примитивный человек, как правило, представляет себе своих духов и богов такими склонными к насилию и ужасными, не стоит обязательно сводить к земным примерам. Всё неизвестное, что непостижимо для простого ума, действует  устрашающе и обеспокаивающе на ум. От устрашающего до ужасающего всего один шаг. В те давно канувшие времена так могло быть тем более, что воображение человека ещё не находилось под воздействием приобретённого опыта, который мог бы побудить его к логическим контраргументам. Но если не всякая религиозная идея могла быть сведена к земным властным отношениям, то всё же ясно то, что в более поздние эпохи человеческого развития внешние формы религии находились под массивным вилянием властных потребностей отдельных людей или небольших групп в обществе.

Всякой власти определённых человеческих групп над другими предшествовало желание присвоить себе продукты труда, средства труда или оружие других или изгнать их с определённой территории, которая казалась более выгодной с точки зрения жизнеобеспечения. Весьма вероятно, что победители на протяжении долгого времени удовлетворялись этой простой формой грабежа, а противника, если он оказывал сопротивление, просто уничтожали. Пока постепенно не догадались, что рациональней обязать побеждённых платить оброк или подчинить их новому порядку тем, что над ними устанавливалась правление и, тем самым, закладывалось основание рабства. Это было тем проще, т.к. взаимная солидарность распространялась только на членов того же племени, и находило там свои границы. Все системы власти изначально были чужим владычеством, где победители составляли особую касту с привилегиями, которая подчиняла своей воле побежденных. Как правило, это были кочующие охотничьи племена, которые подчиняли себе уже оседлые и сельскохозяйственные народы. Занятие охотника, которое постоянно ставит высокие запросы к способности действовать и выносливости человека, делало его по природе воинственным и кровожадным, что, в принципе, одно и то же. Землепашец же, который привязан к участку и чья жизнь, как правило, протекает более безопасно и мирно, в большинстве случаев не большой охотник до военных стычек. Поэтому он редко готов к столкновениям с воинственными племенами и подчиняется относительно просто, если чуждое владычество не такое невыносимое.

Но победитель, который однажды почувствовал вкус власти и научился ценить преимущество её экономических плодов, слегка опьянён своей исполнительной силой. Каждый успех подзадоривает его на новые предприятия, ибо в сущности всякой и каждой власти заключается, что её носители постоянно стремятся расширить сферу её влияния и надеть её ярмо на более слабые народы. Так, постепенно развилась особенная каста, для которой война и власть над другими стала профессией. Но никакая власть не может надолго опираться на голое насилие. Голое насилие может быть непосредственным поводом к подчинению людей, но оно одно никогда не может длительно гарантировать власть отдельных людей или особой касты над целыми группами людей. Для этого нужно большее: вера людей в неизбежность власти, вера в её желанную богом миссию. Такая вера глубоко коренится в религиозных ощущениях человека и подкрепляется мифами. Т.к. надо всем мифическим парит замутняющий взгляд религиозных убеждений и мистической связанности.

Это и есть причина тому, почему победители часто навязывают побеждённым своих богов, ведь они вполне поняли, что единство религиозных ритуалов может пойти их власти только на пользу. При этом, как правило, им совсем было не важно, продолжали ли боги побеждённых спокойно существовать и дальше, пока они не становились опасны для их власти, и играли второстепенные роли в отношении нового божества. Но это могло случиться только, если священники поощряли владычество завоевателей или сами участвовали в их политическом стремлении к власти, как это часто бывало в истории. Так, вполне можно доказать политическое влияние на позднее формирование религии вавилонцев, халдеев, египтян, персов, индийцев и многих других. Точно так же и знаменитый монотеизм евреев сводится к политическим стремлениям к объединению зарождающейся монархии. Все системы власти и династии древности вели своё происхождение от божества, т.к. их носители рано поняли, что вера подданных является основой всяческой власти. Боязнь бога с давних пор была духовной предпосылкой всякого добровольного подчинения; только она и важна, т.к. она всегда была вечным фундаментом всякой тирании, под какой маской она бы не скрывалась. Добровольное подчинение невозможно вынудить только чисто физически, только вера в богоподобность властителя может породить её. Поэтому до сих пор высшей целью всякой и каждой политики было разбудить эту веру в народе и укрепить её в  душе. Религия – это самый упрямый принцип в истории, она связывает дух человека и втискивает его мышление в определённые формы, так что он по привычке выступает за сохранение традиционного и с подозрением смотрит на всё новое. Ибо это внутренний страх, утонуть в бездне, приковывает людей к старым формам сущего. – Луи де Бональд, бескомпромиссный защитник абсолютного принципа власти, понял скрытые связи между религией и политикой, когда произнёс слова: «Бог является суверенной властью надо всеми существами, божественный человек – власть над всем человечеством, глава государства – власть над всеми подданными, глава семьи – власть в своём доме. Но так как вся власть создана по подобию бога и от бога происходит, поэтому всякая власть абсолютна».

Всякая власть коренится в Боге; всякое владычество по своей сути божественно. Моисей принимает скрижали закона непосредственно из рук божьих, которые открываются словами: «Я – повелитель, Господь твой; не должен ты иметь никаких богов, кроме меня», и заключают союз господина с его народом. Знаменитый камень, на котором увековечены законы Хаммурапи, которые пронесли имя вавилонского царя через столетия, показывает нам Хаммурапи перед богом солнца Шамашем. Но предисловие, которое предшествует законам, начинается словами: «Когда Ану, великий, царь аннунаков, и Бел, повелитель неба и земли, который держит в своих руках судьбы мира, отдали народы человеческие Мардуку, первенцу от Эа, божественному господину над законом, тогда они возвеличили его среди Игиги. Они провозгласили его благородное имя в Вавилоне, славном во всех землях, которые предназначены ему как царство, и которое вечно как небо и земля. Затем Ану и Бел осчастливили тело человечества, так как они призвали меня, прославленного господина и набожного Хаммурапи, чтобы я установил справедливость на земле, уничтожил плохих и беспутных, не дел сильным угнетать слабых, и сиял как бог солнца на тёмными головами людей и освещал страну».

В Египте, где религиозный культ под влиянием могущественной касты жрецов был заметен во всех общественных учреждениях, обожествление властителя приняло совсем устрашающие формы. Фараон или царь-жрец считался не только представителем бога на земле,  он и сам был богом и получал божественные почести. Ещё во время первых шести династий цари рассматривались как сыновья солнечного бога Ра. Хуфу, под чьим правлением была построена огромная пирамида, называл себя «воплощённым Гором». В одной пещере недалеко от Ибрима царь Аменхотеп Третий представлен как бог в кругу других богов. Тот же правитель велел строить и храм в Солебе, где его личность почиталась религиозно. Когда его наследник, Аменхотеп Четвёртый, запретил почитание других богов и оживил культ сияющего бога солнца Атона, в котором жила персона царя, и сделал культ государственной религией, то на это были, бесспорно, причины политического характера. Единство веры должно было служить гарантом единства земной власти в руках фараона.

В древнеиндийской книге законов Ману написано: «Бог создал царя, чтобы тот защищал творение. Для этой цели он взял части от Индры, ветра, от Ямы, от солнца, от огня, от неба, от Луны и от хозяина творения. И так как царь состоит из частей господ богов, сияние его затмевает сияние всех сотворённых существ, и подобно солнцу он слепит глаза и сердца, и никто не может взглянуть ему в лицо. Он есть огонь и воздух, солнце и Луна. Он – бог права, гений богатства, повелитель приливов и властелин горизонта».

Ни в одной другой стране, кроме Египта и Тибета, организованная жреческая каста не добилась такой власти как в Индии. Она поставила своё клеймо на всём общественном развитии огромной страны и посредством хитрого разделения всего населения на касты втиснула всю жизнь в железные формы, которые оказались тем более долговечными, т.к. были укоренены в религиозных заповедях. Достаточно рано каста брахманов заключила союз с кастой воинов, чтобы разделить с ней власть над народами Индии, причём жреческая каста всегда заботилась о том, чтобы настоящая власть осталась в её руках, а царь служил инструментом для выполнения её желаний. Жрецы и воины были божественного происхождения. Брахман происходил из головы Брахмы, а воин из его груди. Таким образом, у них были одинаковые побуждения, и закон повелевал, чтобы «обе касты были едины, т.к. они не могут обойтись друг без друга». Таким же образом возникла система цезаро-папизма, в которой единство религиозных и политических властных устремлений нашло своё наиполнейшее выражение.

В древней Персии так же властитель считался живым воплощением божественности. Когда он прибывал в город, его встречали маги в белых одеяниях под звуки религиозных песнопений. Дорога, по которой его несли, была усыпана ветвями мирты и розами, а по сторонам стояли серебряные алтари, на которых курился ладан. Власть его была безгранична, его воля – высший закон, его приказы -  беспрекословны, как написано в Зенд-Авесте, священной книге древних персов. Только в редких случаях он показывался народу, и там, где он показывался, все должны были падать ниц и закрывать лицо.

В Персии тоже были касты и организованный класс жрецов, который хотя и не обладал такой неограниченной властью как в Индии, но был, тем не менее, первым классом в стране, чьи представители всегда имели возможность, как ближайшие советники царя, оказать влияние и воздействовать на судьбу царства. О роли священника в обществе рассказывает отрывок из Зенд-Авесты, где значится: «Если бы ваши добрые дела были многочисленнее, чем листва на деревьях, чем капли дождя и звёзды на небе или песок у моря, то и они бы вам были бес пользы, если они не по нраву дестуру (священнику). Чтобы добиться благожелательности этого проводника на пути спасения, вы должны отдавать ему десятину от всего, чем обладаете: от ваших товаров, от вашей земли и от ваших денег. Если вы удовлетворили дестура, то ваша душа избежит мучений в аду; вы будете наслаждаться спокойствием в этом и счастьем в другом мире; ибо дестуры являются учителями религии, они знают всё и могут освободить всех людей».

Фу Хи, который у китайцев считался первым правителем небесного царства, и который жил приблизительно за 2800 лет до нашей эры, празднуется в китайской мифологии как сверхъестественное существо и представляется на картинах, как правило, в виде человека с хвостом рыбы, который выглядит как тритон. Легенда называет его настоящим пробудителем китайского народа, который до его пришествия жил в дикости разрозненными группами, подобно стаям животных, и только он привёл людей на путь общественного порядка, который покоится в семье и почитании предков. Все царские династии, которые с незапамятных времён следовали друг за другом в Серединном Царстве, выводили своё происхождение от богов. Император называл себя «сыном неба», и поскольку в Китае никогда не было организованной жреческой касты, то практика культа, насколько можно было говорить о государственной религии, чьё влияние простиралось, кстати, только на высшие слои китайского общества, находилась в руках высших имперских чиновников.

В Японии Микадо, «высокие ворота», рассматривали как отпрыска солнечной богини Аматерасу, которая почитается в стране, как высшая богиня. Через личность властителя она изъявляет свою волю и правит народом от его имени. Микадо является живым воплощением божества, поэтому и его дворец называется «мия», т.е. храм души. Даже во времена сёгуната, когда вожди воинской касты столетиями обладали настоящей властью в стране, а Микадо играл только роль декоративной фигуры, святость его личности в глазах народа оставалась неприкосновенной.

Так же и основание мощной империи инков, чья тёмная история задаёт современным исследователям много странных загадок, по легенде считается делом рук богов. Сага рассказывает, как Манко Капак со своей женой Окло Хуако однажды появился перед людьми на плато Куцко, представился им как Интипчури, т.е. Сын Солнца, и уговорил их признать его царём. И он научил их земледелию, и дал им много полезных знаний, которые дали им возможность стать творцами великой культуры. В Тибете возникло под сильным влиянием жадной до власти касты жрецов то странное церковное государство, чья внутренняя организация чрезвычайно сходна с римским папством, и как оно знает и исповеди, и венки из роз, дымящиеся кадильницы, почитание реликвий и тонзура священнослужителей. Во главе государства стоят Далай-лама и Богдо-Лама или Пен-Чен-Рин-По-Че. Первый считается реинкарнацией Готамы, святого основателя буддийской религии; последний – живым воплощением  Тсонг-капа, великого реформатора ламаизма, которому, как и Далай-ламе, оказывают божественное почитание, распространяющееся вплоть до самых интимных потребностей.

Чингиз Хан, могущественный властитель монголов, чьи жестокие набеги и завоевания некогда приводили в ужас полмира, вполне открыто использовал религию как самое культурное средство своей властной политики, хотя сам он, судя по всему, принадлежал к классу «просвещённых деспотов».  В своём собственном племени он считался потомком солнца, но в своём огромной царстве, которое простиралось от Днепра до Китайского моря, там, где жили люди с различными вероисповеданиями, он понял своим мудрым инстинктом, «что власть его у порабощённых народов, равно как и у своего народ, может быть утверждена только посредством жреческой власти». «Его солнечное жречество более не было достаточным. Несторианское христиане, мохамедане, буддисты, конфуциане и иудеи миллионами населяли его страны. Он должен быть стать первым священником каждой религии. Со своими североазиатскими шаманами он занимался магией и спрашивал оракул трещин брошенных в огонь лопаточных костей овец. По воскресеньям он ходил на службу, причащался вином и дискутировал с христианскими священниками. В шаббат он ходил в еврейскую школу и показывал себя как кохан. По пятницам он держал что-то вроде селамика и был столь же хорошим халифом, сколь и  турком в Константинополе. Он предпочитался быть буддистом, он вёл с Ламами религиозные разговоры, даже призывал к себе верховного Ламу из Сатьи и вынашивал политически великие планы, т.к. хотел перенести центр своего царства в буддийские области, в северный Китай, сделать буддизм государственной религией». (Alexander Ular, Die Politik, Frankfurt a.M., 1906, S. 44)

И действовал ли Александр Македонский, которого история называет Великим, не столь же предусмотрительно и очевидно управляемый теми же мотивами, что и после него Чингиз Хан? После того, как он покорил мир и скрепил его реками крови, он вполне мог почувствовать,  что такое творение не может устоять только посредством жестокого насилия. Поэтому он пытался закрепить свою власть в религиозных верованиях побеждённых народов. Так, он, «эллин», приносил жертвы египетским богам в храмах Мемфиса и пересекал со своей армией пылающую пустыню Ливии, чтобы задать вопрос оракулу Юпитера-Аммона в оазисе Сива. Услужливые жрецы называли его сыном великого бога и оказывали ему божественные почести. Так, Александр стал богом и явился персам во время своего второго похода против Дария как потомок могучего Зевса-Аммона. Только так можно объяснить полное подчинение огромнейшего царства македонцам, которое до такой степени не удавалось даже персидскому царю. Александр пользовался этим средством только для того, чтобы подкрепить свои политические планы; но постепенно мысль о своём богоподобии опьянила его настолько, что он требовал божественной славы не только от покорённых народов, но и от своих земляков, которым такой культ был чужд, поскольку они знали его только как сына Филиппа. Малейшее противоречие могло довести его до безумия и толкало его нередко на чудовищные преступления. Его ненасытная жажда власти, подкреплённая военными успехами, лишили его всякой меры для измерения собственной персоны и сделали его слепым к любой реальности. Он ввёл при своём дворе церемонию персидского царя, которая символизирует абсолютное подчинение всего человеческого воле власти деспота. При нём, при эллине, выражение мании величия варварской тирании достигло самого яркого выражения. Александр был первым, кто пересадил божественную царственность, цезаризм, на европейскую почву, которая до тех пор цвела только в Азии, т.к. государство там развилось самым неограниченным образом, а отношения между политикой и религией вызрели раньше. Но из этого нельзя заключить, что речь тут идёт об особенной предрасположенности расы. Распространение, которые нашёл цезаризм с тех пор в Европе – отчётливое доказательство того, что мы имеем дело с особенным видом религиозного почитания, которое может возникнуть у людей всех рас и наций в похожих условиях, хотя нельзя и не признать, что его внешние формы привязаны к общественному окружению.

С Востока переняли цезаризм и римляне и развили его так, как он не был развит до этого ни в одной стране. Когда Юлий Цезарь поднялся до диктатора Рима, он вскоре попытался укоренить свою власть в религиозных обычаях народа. Он производил происхождение своего рода от богов и объявил Венеру своей прародительницей. Все его устремления были направлены на то, чтобы сделаться неограниченным правителем империи и непосредственно богом, которого ничто не связывает с простыми смертными. Его статуя в полный рост была помещена между статуями семерых правителей Рима, а его последователи исподволь распространяли слух, что оракул избрал его единственным правителем над империей, чтобы победить партов, которые до сих пор сопротивлялись римскому оружию. Его портрет был помещён среди бессмертных богов pompa circensis. Его статуя была воздвигнута в храме Квирина, на её постаменте была сделана надпись: «Непобедимому богу!» В Луперции в его честь был построен коллегиум и были назначены жрецы, которые почитали его божественность.

Убийство цезаря положило его тщеславным планам скорый конец, но его последователи продолжили его дело, и вскоре император воссиял нимбом богов. Ему воздвигали алтари и оказывали религиозное почитание. Калигула, который обладал тщеславием, назвать себя капитолийским Юпитером, высшим богом-защитником римского государства, обосновал божественность цезаря следующими словами: «Так же как и люди, которые пасут овец и волов, сами не являются ни овцами, ни волами, но от природы стоят выше, чем оные, так и те, кто поставлен над людьми властителями, не являются людьми, как  другие, а являются богами».

Римляне, которые не нашли, что возразить на то, что их властители заставляли оказывать себе божественные почести, поначалу хотя и упирались тому, что от римских граждан требовали того же, но  привыкли к этому так же быстро, как и эллины во времена своего общественного упадка и погибли, буквально, в трусливом самоуничижении. Не только толпы поэтов и художников беспрепятственно разносили хвалу «божественному» цезарю; народ и сенат опережали друг друга в пресмыкающемся смирении и недостойной покорности. Вергилий по-рабски обожествлял цезаря в своей «Энее», и легионы других последовали его примеру. Римский астролог Фермий Матернус, который жил при правительстве Константина, объявил в своём труде De erroribus profanarum religiosum: «Только цезарь не зависит от звёзд. Он является повелителем всего мира, которым он правит посредством властных притязаний высшего бога. Он сам принадлежит кругу богов, которых изначальное божество назначило для сохранения и завершения всего происходящего».

Божественные почести, которые оказывались византийский императорам, ещё сегодня выражаются в значении слова «византиец». В Византии религиозное почитание императора достигло вершины в Котау, древнем восточном обычае, который принуждает простых смертных падать ниц и касаться лицом земли.

Римская империя превратилась в руины. Жажда власти её властителей, которая в течение столетий привела у миллионов подданных к исчезновению всяческого человеческого достоинства, жестокая эксплуатация всех угнетаемых народов и нарастающий распад во всей империи утомили людей морально, убили их социальное чувство и лишили их всякой силы для сопротивления. Так, они не смогли длительно противостоять натиску так называемых варваров, которые угрожали могучему Риму со всех сторон. Но «дух Рима», как это называл Шлегель, жил дальше, как и дух цезаро-папизма жил дальше после заката восточных царств, и постепенно отравлял молодую, несвязанную ничем силу германских племён, чьи военные предводители переняли роковое наследство цезарей. И Рим жил дальше в церкви, которая развила цезарство в форме папизма до наивысшей полноты власти, и с упорством преследовала цель, подчинить всё человечество скипетру верховного жреца в Риме.

Все политические устремления объединения были пропитаны римским духом, которые позднее приняли форму в идее немецкого императорства, в могучих империях Габсбургов, Карла Пятого и Филиппа Второго, Бурбонов, Стюартов и царских династиях. Хотя персона властителя и почитается непосредственно как божество, но он король «милостью божьей» и наслаждается немым почтением своих подданных, которым он кажется высшим существом. Понятие божества изменялось в течение столетий, так же как и понятие государства испытало некоторые изменения; но настоящая сущность религии осталась нетронутой, так же как и сущность всякой политики, никогда не претерпевала изменений. Это всегда принцип власти, который носители небесного и земного авторитета утверждали в отношениях с людьми, и это всегда было чувство религиозной зависимости, которое заставляет массы подчиняться. Глава государства более не почитается в общественных храмах как бог, но он говорит вместе с Людвигом Четырнадцатым: «Государство – это я!» А Государство – это земное провидение, которое наблюдает за человеком и направляет его шаги, чтобы тот не сошёл с пути закона. Поэтому носитель государственной власти является только верховным жрецом власти, которая находит своё выражение в политике, как почитание бога в религии.

Но священник является посредником между людьми и той высшей властью, от которой подданные чувствуют себя зависимыми, и которая поэтому становится для него судьбой. Хотя утверждение Волни (Volney), что религия была изобретением жрецов, промахивается мимо цели, ибо религиозные представления существовали задолго до того, как возникла жреческая каста. Можно даже с некоторой уверенностью предположить, что жрец в начале и сам был убеждён в правильности своих познаний. Пока он постепенно не осознал, сколь неограниченная власть попала ему в руки со слепой верой и тупым страхом современников, и какие преимущества из этого возникали. Так, в жреце проснулось сознание власти, а с ним и жажда власти, которая становилась тем сильнее, чем жречество выступало как особенная каста общества. Из жажды власти сформировалась «воля к власти». С этим у жречества возникла совершенно особая потребность. Управляемое ею, оно пыталось направлять религиозные чувства в определённом направлении и придавать вере такие формы, которые были выгодны собственным властным устремлениям. Всякая власть была сначала властью жрецов и ещё осталась в своей сущности таковой. Древняя история знает множество тому примеров, когда роль священника сочеталась с ролью властителя и законодателя в одной личности. Уже происхождение бесчисленных титулов властителей от имён, из которых становится совершенно ясна жреческая функция их былых носителей, уверенно указывает на общее происхождение религиозной и мирской власти. Александр Улар, утверждающий в своём глубокомысленном труде Die Politik, что папство никогда не занималось мирской политикой, но что до сих пор всякий мирской правитель пытался заниматься папской  политикой, раскрывает сразу сущность вопроса. Это причина, по которой для всякой системы правления, без различия формы, характерны определённые теократические черты.

Всякая церковь стремится постоянно расширять границы своих властных полномочий и всё глубже укоренять в груди у человека чувство зависимости. Всякая мирская власть окрылена тем же стремлением, т.к. в обоих случаях речь идёт о равнонаправленных устремлениях. Как в религии  бог является всем, а человек ничем, в политике государство – всё, подданный – ничто. Обе максимы мирской и небесной власти: «Я – господин, твой Бог» и «Подчиняйся начальству», происходят из одного и того же источника и срослись вместе, как сиамские близнецы.

Чем более человек учился почитать бога как понятие совершенства, тем более опускался настоящий творец бога до жалкого земляного червя, до живого воплощения всей земной ничтожности и слабости. Теологи и учёные не уставали постоянно подчёркивать, что он является «грешником от рождения», которого можно спасти от вечного проклятия только откровением и строгим соблюдением заповедей божьих. И тем, что бывший подданный  и сегодняшний гражданин снабдил государство всеми свойствами мирского совершенства, он деградировал сам себя до  карикатуры на бессилие и бессловесность, которой правоведы и теологи государства постоянно вбивают в голову позорное убеждение, что он в самой глубине своего существа обладает тёмными инстинктами прирождённого преступника, которого только законом государства можно направить на тропу официально обозначенной благодетели. Идея первородного греха является основой не только всех великих религий, но и всякой теории государства. Полное унижение человека, роковая вера в ничтожность и греховность собственного существования с давних пор были самым мощным фундаментом всякого божественного и мирского авторитета. Божественное «ты должен»» и государственное «ты обязан» дополняют друг друга наилучшим способом; заповедь и закон являются только различными выражениями одного и того же понятия.

Это причина, почему ни один мирской правитель до сих пор не смог отказаться от религии, т.к. она сама есть фундаментальная предпосылка власти. Там, где носители государства по политическим причинам бунтовали против определённой религиозной системы, это всегда случалось, чтобы ввести другу систему верования, которая лучше соответствовала их властным устремлениям. И так называемые «просвещённые монархи», которые сами ни во что не верили, не составляют исключения из этого правила. Фридрих Второй из Пруссии хотя и утверждал, что в его империи «каждый может искать благодати по своему фасону», при этом он, конечно, предполагал, что благость его власть не подорвёт. Знаменитая терпеливость Великого Фридриха выглядела бы иначе, если бы его подданные или хотя бы их часть решила получить свою благость посредством умаления королевского величия или несоблюдения его законов, как это пытались сделать духоборы в России.

Наполеон Первый, который, будучи юным офицером, называл теологию «клоакой всякого суеверия и всякого заблуждения» и был убеждён, что «народу надо вместо катехизиса дать в руки вводный курс геометрии», совершенно переучился, когда поднялся до императора французов. Он не только, по своему признанию, долгое время играл с мыслью, при помощи Папы Римского заполучить мировое господство, он ещё и задавался вопросом, возможен ли государственный порядок без религии. На что он сам себе ответил: «Общество невозможно без разницы в имуществе, неравенство – без религии. Если человек умирает от голода рядом с другим, сытым, он ни в коем случае не мог бы смириться с этим, если бы не было власти, которая ему говорила бы: это воля Господня, здесь на земле должны быть богатые и бедные, а там, в вечности, будет иначе».

Бессердечная открытость этого высказывания кажется тем более правдивой, что оно происходит от человека, который сам не верил, но обладал достаточным умом, чтобы понять, что никакая власть не будет долговечной, если она неспособна пустить корни в религиозном сознании людей.

Тесная связь религии и политики не ограничивается только фетишистским периодом государства, где общественная власть ещё находила своё высочайшее выражение в личности монарха. Было бы огорчительным самообманом, предположить, что современное правовое или конституционное государство существенно изменило это отношение. Как в поздних религиозных системах понятие божества стало более абстрактным и безличностным, так и представление о государстве потеряло многое из своего прошлого личностного, ориентированного на персону властителя, характера. Но даже в тех странах, где общество произвело разделение между церковью и государством, внутренние отношения между мирской властью и религией как таковой едва изменились.  Только сегодняшние носители власти больше пытаются сконцентрировать религиозное стремление своих граждан к обожествлению на государстве, чтобы не делить свою власть с церковью.

Фактом остаётся, что великие первопроходцы современного конституционного государства подчёркивают необходимость религии для процветания государственной власти так же энергично, как до них и проповедники княжеского абсолютизма. Так, Руссо, который в своём труде «Общественный договор» нанёс абсолютной монархии неизлечимые раны, объявил вполне откровенно: «Чтобы возникающий народ мог ценить священные основы государственного искусства и следовать самым элементарным принципам государственного права, было бы необходимым, чтобы действие стало причиной и общественный дух, который должен сначала стать результатом конституции, сам играл бы ведущую роль в конституции; чтобы, таким образом, люди ещё до возникновения законов были бы тем, чем они ещё должны с их помощью стать. Но т.к. законодатель не может ни заставить, ни убедить людей, он, необходимым образом, должен обратиться к авторитету высшего порядка, который в состоянии, уговорить без внешнего насилия и увлечь людей, не убеждая их. Это причина, по которой отцы наций видели себя во все времена вынужденными прибегать к помощи неба и поклоняться богам из разумности, чтобы люди, которые подчинены как законам государства, так и законам природы, добровольно подчинялись бы той же самой власти, которая сформировала как человека, так и государство, и покорно несли бы ношу государственного счастья. Это открытие, которое выходит за рамки понимания обычного человека, является тем, чьи решения законодатель вкладывает в уста божества, чтобы увлечь уважением перед высшей силой тех, кого нельзя убедить человеческой мудростью». (Jean-Jacques Rousseau, Le Contrat social, книга 2, глава 7) Робеспьер следовал указаниям учителя дословно  и послал хеберистов и так называемых enrages на эшафот, т.к. своей антирелигиозной пропагандой, которая на самом деле была только антицерковной, наносили ущерб авторитету государства и подрывали его моральные устои. Несчастные хебертисты! Они были такими же хорошими верующими, как и «неподкупный» и его якобинский церковный приход, вот только их стремление поклоняться двигалось по другой линии и они не хотели признавать никакой высшей силы кроме государства, который был для них святыней. Они были хорошими патриотами, и когда они говорили о «нации», то они были вдохновляемы том же самым религиозным пылом, как и набожный католик, когда он общается со своим богом. Но они не были законодателями в стране, поэтому им не хватало той самой «высшей мудрости», которая, по словам Руссо, выходит за пределы понимания обычного человека, и решения которой законодатель осторожно даёт подтверждать устам божества.

Робеспьер, конечно, обладал этой высшей мудростью; он чувствовал себя законодателем «единой и неделимой республики», следовательно, он понимал, что атеизм был «занятием аристократическим», а его последователи были в Solde Pitts. Точно так же, как и сторонники большевизма обвиняют всякую мысль, которая им неприятна, в «контрреволюционности», чтобы вызвать возмущение верующих. В переломные времена такое клеймо является опасным для жизни и равносильно приказу «Убейте его, ибо он клеветал на Господа». Это пришлось познать и хебертистам, как и многим до и после них. Они были верующими, но не правоверными, поэтому гильотине пришлось им помочь, как раньше костёр помогал еретикам.

В своей великой речи перед конвентом о защите веры в высшее существо Робеспьер едва ли высказал хоть одну собственную мысль. Он ссылался на «общественный договор» Руссо, который он комментировал в обычной для себя, пространной манере. Он чувствовал необходимость государственной религии для республиканской Франции, и культ высшего существа должен был служить ему, чтобы вложить мудрость его политики новому божеству в уста, чтобы придать ей сияние славы божественной воли. Конвент постановил, эту речь вывесить публично на каждом углу во Франции и перевести её на все языки, дабы нанести отвратительному учению атеизма смертельный удар и объявить миру настоящую веру французского народа. Но якобинский парижский клуб торопился высказать своё благоговение перед высшим существом в особенном памятном документе, содержание которого, как и речь Робеспьера, полностью коренилась в мыслях Руссо, и с особенной тонкостью указывал на определённое место в четвёртой книге «Общественного договора», в котором говорится: «Так, есть чисто буржуазная вера, и установление её составляющих является исключительно делом главы государства. Речь идёт, собственно, не столько о религиозных учениях, но об общих взглядах, без следования которым никто не может быть ни гражданином, ни верноподданным. Не могущий никого заставить верить, государство имеет право изгнать каждого, кто в них не верит, и не как безбожника, но как кого-то, кто нарушает общественный договор, кто неспособен, честно любить законы и справедливость и в случае необходимости жертвовать своей жизнью ради обязанностей.  Как только некто после общественного признания признаёт себя неверующим, он заслуживает смертной казни; он совершил самое худшее из всех преступлений, он принёс ложную клятву пред лицом закона».

Молодая французская республика была ещё неустоявшейся властью, у которой ещё не было традиций, и к тому же вышла из свержения старой системы власти, чьи глубоко укоренившиеся остатки ещё жили в широких слоях населения. Она более чем другие государства нуждалась в углублении молодой власти в религиозном сознании народа. Хотя носители юной власти снабдили новое государство божественными атрибутами и сделали из культа нации новую религию, в которую Франция ударилась с кипучим воодушевлением. Но это происходило в сумятице нового переворота, в чьих штормах должен был рассыпаться старый мир. Но сумятица не могла длиться вечно, и можно было предвидеть время, когда наступившее отрезвление должно было уступить место  критическим размышлениям. Ибо чего-то не хватало этой новой религии – предания, которое является важным элементом нового религиозного сознания. Поэтому это было лишь актом государственного резона, когда Робеспьер снова изгнал из храма «богиню разума», чтобы ввести культ высшего существа, чтобы снабдить «единую и неделимую республику» необходимым нимбом. И новейшая история показывает нам типичные примеры этого сорта. Стоит только подумать о союзе Муссолини с католической церковью. Робеспьер никогда не ставил существование бога под вопрос, так же как и Руссо. Но Муссолини был признанным отрицателем бога и мрачным ненавистником всякой церковной веры, как и фашизм, который, следуя традициям итальянской буржуазии, поначалу выступал как ярый враг церкви. Но как смышлёный государственный теолог Муссолини  вскоре понял, что его власть может быть долгой только, если ему удастся глубоко укоренить чувство зависимости у свои подчинённых и придать ему вовне религиозный характер. По этой причине он основал экстремальнейший национализм как новую религию, которая в своей эгоистичной исключительности и насильственном отграничении от других человеческих групп не признавала высшего идеала, чем фашистское государство и его пророка, Дуче.

Как и Робеспьер, Муссолини чувствовал, что его учению недоставало предания, и его молодая власть ещё не отбрасывала тени; это сделало его осторожным.  Национальная традиция в Италии была для  церкви неудобна. Люди ещё не забыли, что папство однажды проявило себя опаснейшим врагом национального объединения, которое смогло победить только в открытой борьбе с Ватиканом. Но мужи из rigorgimento и творцы национального единства Италии не были антирелигиозными борцами. Из политика была антиклерикальной, поскольку позиция Ватикана их вынудила к этому, но они не были атеистами.  Мрачный ненавистник священников Гарибальди, который написал в предисловии к своим мемуарам слова: «Священник является воплощением лжи, а лжец – это грабитель, а грабитель – это убийца, и я мог бы доказать священничеству другие подлые качества», даже Гарибальди был в своих национальных устремлениях глубоко религиозным человеком, всё его отношение к жизни коренилось в вере в бога. Так звучало его седьмой из двенадцати параграфов, которые он предложил в 1867 году конгрессу Лиги Свободы и Мира: «Конгресс признаёт религию бога, и каждый его член обязуется помочь тому, чтобы разнести её по всей Земле». Но Мадзини, предводитель Юной Италии и помимо Гарибальди выдающийся борец за национальное единство Италии, был проникнут до глубин своей души религиозной верой. Все его мировоззрение было странной смесью из религиозной этики и национальных политических устремлений, которые, не смотря на их демократическую внешнюю сторону, были вполне авторитетными. Его выборный лозунг «Бог и народ» был символичен для целей, которые он преследовал, ибо нация была для него религиозным представлением, которое он пытался охватить в рамках политической церкви.

Муссолини и вместе с ним многочисленные лидеры итальянского фашизма не находились в столь завидном положении. Они враждовали не только с церковью, но и с религией. Такое прошлое связывает, особенно в стране, чья столица на протяжении столетий была центром мощнейшей церкви, которая может воспользоваться тысячами органов, которые всегда готовы по высочайшему приказу поддерживать память о подозрительном прошлом главы фашистского государства в народе. Поэтому было полезно примириться с этой силой. Но это было не так просто, ибо между Ватиканом и итальянским государством лежал день 20-ого сентября 1870 года, в который войска Виктора Эммануэля вошли в Рим и положили конец власти церковного государства. Но Муссолини был готов к любой жертве. Чтобы купить мир с Ватиканом, он восстановил, хотя бы и в малом формате, церковное государство, откупился от Папы за несправедливость, которое было однажды совершено в отношении его предшественника, признал католичество государственной религией и отдал священникам значительную часть общественных воспитательных учреждений.

Это не были религиозные или моральные причины, которые заставили Муссолини сделать этот шаг, а трезвые политические размышления. Он нуждался в политической поддержке для своих империалистических планов и должен был особенно позаботиться о том, чтобы преодолеть недоверие, с которым его встречала заграница. Поэтому он искал наполнения той силой, которая до сих пор противостояла  всем штормам времени, и чья охватывающая весь мир организация при некоторых обстоятельствах могла стать для него очень опасной. Получил ли он при торгах то, что хотел, это другой вопрос, который нас здесь не касается. Но тот факт, что это был именно «всемогущий Дуче», который снова открыл ворота Ватикана и положил конец «плену Пап», является одним из гротескных фактов в истории, который будет дольше поддерживать в живых имя Муссолини, чем что-либо другое, что связано с этим именем. Так же и фашизм должен был  прийти к выводу, что керосином, убийствами и погромами, насколько бы ни казались эти средства фашистскому государству полезными для его внутренней политики, нельзя установить длительную власть. Поэтому Муссолини забыл на некоторое время «фашистское чудо», из которого, якобы, был заново рождён итальянский народ, чтобы «Рим в третий раз стал сердцем мира», и искал  союза с силой, чья тайная сила заключалась в тысячелетней традиции, и которую поэтому так тяжело пошатнуть.

В Германии, где носители победившего фашизма  не обладали ни способностью к приспособлению, ни разумностью Муссолини и верили в глупом непонимании фактов, что вся жизнь народа может быть переустроена в соответствии с произволом малокровных теорий, им пришлось дорого заплатить за эту ошибку. Хотя даже Гитлер и его духовные советники поняли, что так называемое тоталитарное государство должно быть внедрено в традиции масс, чтобы быть долговечным; но то, что они называли традициями, было плодами их больного воображения, отчасти представлениями, которые уже как столетия назад умерли в народе. Даже боги становятся старыми и должны умереть, чтобы быть заменёнными другими, лучше отвечающими потребности в вере времени. Одноглазый Вотан и милая Фрея с золотым яблоком жизни являются лишь тенями давно прошедших  времён, которые не может воскресить к жизни ни один «миф двадцатого столетия». Поэтому иллюзия «нового немецкого христианства на германской основе» была такой безгранично глупой и постыдно бездуховной.

Это ни в коем случае не было насильственным и реакционным характером политики Гитлера, что заставило сотни католических и протестантских священников сопротивляться «уравнению» церкви; это было пониманием, что это безмозглое предприятие, безусловно, должно было потерпеть крушение, и люди были умны настолько, чтобы не перенимать ответственности, последствия которой могли быть для церкви только роковыми. Чем могло помочь, что представители. Третьего Рейха отправляли упорствующих священников в концлагеря и в кровавые дни июня пристрелили нескольких выдающихся представителей католицизма по традициям гангстеров? Они не смогли вызвать шторм и должны были, в конце концов, пойти на попятную. Гитлер, которому удалось расправиться с рабочим движением, насчитывающим миллионы, в несколько недель, наткнулся здесь на первое сопротивление, против которого Вотан не мог ему помочь.

Ещё более гротескно, чем в фашистской Италии вызревали события в России при знаменитой «диктатуре пролетариата». Когда вышло в свет первое издание этого труда (Национализм и культура) в 1936 году, на «красной родине пролетариата» ещё обладало силой слово Маркса, называвшего религию «опиумом народа», а Союз Безбожников пытался изо всех сил донести это понимание до народа. После этого русское правительство восстановило церковь в её правах и признало патриарха Сергия главой церкви. Союз Безбожников был ликвидирован и более не нарушает перемирия между церковью и государством. Но не только: Интернационал больше не является гимном русского народа. Интернационализм старых большевиков должен был уступить место  национальным соображениям, и в новых учебниках деспоты вроде Ивана Грозного и Петра Великого празднуются как защитники национальных интересов. Православная церковь с её миллионами верующих, обладающая так же и в Румынии, Болгарии, Сербии и Греции большим количеством приверженцев, для властно-политических устремлений России является союзником, чью силу такой хладнокровный политик как Сталин вполне ценил. Как и Муссолини, он вместе с  Вольтером понял, что если бы бога не было, то нужно было бы его выдумать.  Если это не триумф церкви, но всё же физиологическая основа земного провидения государства, даже если это государство называет себя диктатурой пролетариата.