Difference between revisions of "Национализм и культура (Рокер, Рудольф)/Иллюзия национального понятия культуры"

Latest revision as of 17:11, 23 June 2012

Template:Отексте Сущностное единство всей культуры. Опасность коллективных понятий, сравнительная психология народов. Влияние инстинкта общительности. Индивидуальная и массовая психология. Суждения о чужих народах. Образ собственной нации, желаемое. Символ нации. Иллюзия национальной культуры. Безграничность происходящего в культуре. Капитализм как временный продукт общественного развития. Рационализация капиталистической экономики. Американизация Европы. Влияние капиталистической экономики на современную государственную политику. Форма государства не выражает национальные особенности. Современное конституционное государство. Сущность партий. Парламентская машина. Экономический индивидуализм и капиталистическое государство. Экономический национализм. Политическое формирование в современности.

Не существует ни одной культуры, о которой можно было бы утверждать, что она возникла совершенно независимо и без внешних влияний. Хотя мы достаточно рано привыкли к тому, чтобы оценивать так называемую историю культуры согласно определённым критериям, подобно тому, как аптекарь распределяет свои вещества по коробочкам, бутылочкам и баночкам, но нельзя утверждать, что мы много с этого поимели. Тем, что мы пытаемся по-настоящему плавно выработать внутренние различия между культурами, мы теряем способность, верно оценивать общие черты, которые лежат в основе всех вместе и отдельных культур; мы больше не замечаем леса за деревьями. «Закат Европы» Шпенглера является лишь запоздалым, но богатым на последствия событием этой одержимости. Лишь удивительные результаты современной этнологии и социологии открыли нам глаза на примечательные сходства общественного и культурного развития у различных групп людей, и открыли путь для ревизии всех традиционных понятий. Повсюду, где научные исследования до сих пор приступали к освоению прошедших культурных эпох, они натыкались на останки более древних культур или на связи и переходы, которые дают шанс чётко распознать оплодотворяющее влияние предшествующих общественных формаций.

«Мы не можем выпасть из этого мира», как говорил Граббе. Это высказывание постоянно напоминает нам о сущностном и общем, которое связывает всех людей друг с другом и, не смотря на все особенности, которые получаются из-за различий в климате и внешних условий, едва ли нарушают внутреннее равновесие между различными группами людей. Мы все являемся детьми этой планеты и подчиняемся одним и тем же законам жизни, которые находят своё элементарное выражение в голоде и любви. И поскольку наша психологическая структура, в принципе, остаётся той же, поскольку естественное окружение, в котором мы живём, в той же мере влияет на нас, даже если и внешние условия не везде одинаковы, духовное и душевное влияние, которое оказывает окружающая среда, является куда более схожей, чем многие полагают. Повсюду человек борется за сохранение своего рода и внутри этого рода за своё личное существование; повсюду причины его действий те же самые. Естественное окружение и врождённые инстинкты, которые достались ему через непрерывную цепь предков, и действующие в подсознании наших умов, повсюду создают одни и те же первичные формы религиозного чувства. Борьба за существование во всех зонах ведёт к определённым формам экономической и политической жизни, которые часто выказывают удивительное сходство, даже когда речь идёт о народах различных рас, разделённых странами и морями. Всё это показывает, что наше мышление и наши действия из- за одних и тех же психологических качеств и восприимчивости к влиянию окружающей среды подчинены тем же основным законам жизни, относительно которых все различия в выражении играют лишь подчинённую роль. В большинстве случаев речь идёт просто о различных уровнях, которые возникают сами по себе из высоких или более низких культурных потребностей.

С тех пор, как Гегель и прочие научили нас мышлению в абстрактных понятиях, этот тип мышления стал модой. Мы привыкли к тому, чтобы оперировать средними психологическими показателями, и при этом мы доходим до самых диких обобщений, а большинство даже и не догадывается о том, что оно стало жертвой произвольных предпосылок, которые необходимо приводят к дичайшим выводам. После того, как Лазарус и Штайнталь, следуя по стопам Хербарта, сконструировали со всей возможной проницательностью так называемую сравнительную психологию народов, путешествие весело продолжилось в том же направлении и привело нас, по железной логике, к абстрактным представлениям о душе масс, душе классов или рас и т.п., к возникшим из акробатики духа понятиям, под которыми можно понимать всё и ничего. Так, Достоевский стал для нас воплощением славянской души, как Гёте – немецкой. Англичанин представляется нам как живое воплощение трезвого рассудка, которому осталось недоступным любое эмоциональное наблюдение за вещами; француз – как носитель фривольной тяги к славе, а немцы – как народ поэтов и мыслителей. И мы опьяняемся этим звоном слов и радуемся по-королевски, когда речь обогащается новым словесным фетишем. Мы ведь на полном серьёзе говорим о народном индивиде, даже о государственном индивиде, под чем ни в коем случае не подразумевается какой-либо человек, принадлежащий какому-либо народу, или гражданин определённого государства; нет, в этом случае обращаются к целому народу или к государству, как если бы они были отдельными существами с определёнными чертами характера и психическими качествами или умственными способностями. Надо понять, что это означает: абстрактные конструкции, вроде государства или народа, которые просто дают нам социологические понятия, снабжаются определёнными качествами, которые можно наблюдать только у отдельных особей. Применённые же к общности, они должны необходимо привести к чудовищным заблуждениям.

Как возникают подобные конструкции – нам показывает Лазарус в своём обосновании «Психологии народов» со всей ясностью. После того, как он без лишних размышлений перенёс особенности отдельной особи на целые народы и нации, он глубокомысленно изрекает, что отдельный человек заслуживает внимания лишь как носитель общего духе и лишь как таковой является передатчиком идей (Moritz Lazarus, Das Leben der Seele, Berlin 1855-1857). Следуя за мыслью Вильгельма фон Гумбольдта, Лазарус и Штайнталь, прежде всего, опирались на различия между языками, чьё органическое строение они пытались произвести из особенного духа каждого народа. К этому же особенному духовному и умственному настрою они сводили и разницу в религиозных представлениях народов, их общественных учреждениях и их этических понятиях, и приписывали каждой нации особый вид чувственности и мышления, который она не может ни добровольно принять, ни отказаться от него.

С тех пор мы поняли, что язык как выражение определённого духовного и умственного состояния вообще рассматривать нельзя, т.к. больше нет ни одного народа, который остался бы при своём изначальном языке или не сменил бы язык в ходе истории, как уже говорилось ранее. Так же дело обстоит и с различными формами правления, общественными учреждениями, моральными представлениями и религиозными системами. Тем не менее, мы шагали всё дальше по пути, проторенному Лазарусом и Штайнталем. Густав ле Бон стал основателем массовой психологии, другие же открыли психику класса, в то время как Гобино, Чемберлен, Вольтман, Гюнтер и прочие были счастливы обнаружить расовую душу. При этом все пользовались тем же методом: они переносили особенные качества отдельной особи на нации, классы и расы, и верили, что тем самым превратили абстрактную конструкцию в теплокровный организм. Это тот же самый метод, при помощи которого человек сотворил своих богов тем, что перенёс свою сущность на бледное строение своего воображения и сделал его повелителем своей жизни. Кто хотел бы сомневаться, что изобретатели различнейших коллективных психологий, который конструируют свои схемы тем же самым образом, не должны будут потом прийти к тем же результатам? Каждое образовавшееся подобным образом коллективное представление становится Сатурном, который в этом случае пожрёт, пожалуй, не своих детей, но своих собственных отцов. Когда мы начали оперировать понятием массовой психологии, то мы хотели указать этим на то, что человек, когда он вместе со многими другими и тем же образом возбуждается каким-либо происшествием, подчиняется особенному движению разума, которое при некоторый обстоятельствах побуждает его к действиям, которые он, сам по себе, никогда не стал бы совершать. Пока что всё хорошо. Без сомнения, такие настроения существуют; но и здесь мы сталкиваемся с настроениями отдельной особи, а не с настроениями массы как таковой. Движения ума такого рода, несомненно, происходят из инстинкта общественности человека и означают лишь, что он является существенной чертой его человеческого существования. Таким образом, возникают настроения общей боли или общей радости и воодушевления, как и вообще всякое глубокое душевное ощущение отдельного существа вызывается непосредственным влиянием его общественного окружения. Массовое выражение человеческого чувства, как мы можем наблюдать его на массовых мероприятиях, лишь потому производит такое сильное впечатление, потому что общая сумма каждого отдельного ощущения проявляется с элементарной силой и поэтому исключительно возбуждает состояние ума отдельного человека.

Кстати, схожести чувства у отдельных людей можно установить не только в массах, но и среди других побочных явлений, чем постоянно выявляется, что у людей, не смотря на все различия, есть похожие основные инстинкты. Так, вынужденное одиночество, но так же и вынужденное общество у многих людей весьма похожие чувства, которые зачастую даже выливаются в похожие действия. То же самое можно установить при некоторых проявлениях болезни, при сексуальном возбуждении и сотне других обстоятельств. При этом можно говорить лишь об индивидуальном состоянии души или ума, т.к. только у отдельного человека имеются психологические предпосылки для душевных движений и умственных впечатлений какого-либо рода, но не у абстрактных сущностей вроде государства, массы, нации или расы. Мы едва ли можем представить себе возникновение мысли без функции мозга или чувственных впечатлений без посредства нервов, равно как и пищеварительный процесс без соответствующих органов. Уже по этой причине всякой коллективной психологии недостаёт твердого основания, лишь на основании которого можно делать приносящие пользу сравнения. Лишь приверженцы тех теорий не смущаются этими мелочами и радостно обобщают всё подряд; что из этого получается - иногда оказывается очень разумно скомпонованным, но на этом и всё.

Принадлежность к определённому классу, нации или расе ещё не решает о мышлении и чувствах отдельного человека в общем; столь же мало из образа мышления и черт характера отдельного человека можно дистиллировать сущностные черты нации, расы или класса. Всякое большое или малое общественное образование охватывает людей со всевозможными чертами характера, духовными возможностями и практическими инстинктами действия, в которых выражаются все полутона человеческого чувства и мышления. Между людьми, принадлежащими к такой группе, как правило, существует неопределённое чувство родства, с которым отдельные люди не рождаются, но оно в них воспитывается, но и для оценки всего оно не обладает ценностью. То же самое касается и сходства психической и умственной природы, которые обнаруживают свою причину в условиях окружающей среды. Во всяком случае, особые предрасположенности отдельной особи во всём её развитии выделяются отчётливей, чем определённые общие черты, которые у сложились по ходу времени у определённых групп. Это, между прочим, ещё Шопенгауэр верно подметил, когда писал:

«Кстати, индивидуальность значительно перевешивает национальность и в одном определённом человеке первое заслуживает в тысячу раз больше внимания, чем второе. Если честно, то национальному характеру, т.к. он рассказывает о толпе, нельзя приписать много достоинств. Более того, в каждой стране человеческая ограниченность, путанность и испорченность принимают только другую форму, а её и называют национальным характером. Испытывая отвращение к одному такому характеру, мы нахваливаем другой, пока и с ним мы не испытываем того же. – Всякая нация насмехается над другой, и все правы».

То, что Шопенгауэр говорит здесь о национальности и национальном характере, можно точно так же применить и к коллективным понятиям. Качества, которые психологи толпы приписывают своим коллективным конструкциям, редко соответствуют действительности; они всегда являются лишь результатом личных желаний, и поэтому к ним следует относиться как к фантазиям. Раса или нация, чьи характерные качества пытается представить расовый психолог или психолог народов, будет всегда отвечать картине, которая уже для него существует. Да, соответственно симпатиям или отвращению, которые он испытывает в данный момент, эта раса или нация становится гениальной, рыцарской, верной, идеалисткой, честной или духовно недоразвитой, торгашеской, неверной, материалисткой и предательской. Стоит только сравнить различные суждения, которые давались во время Мировой войны представителями всех наций другим нациям, и об истинном значении таких оценок не будет больше никаких иллюзий. Ещё более разоблачающим было бы впечатление, если бы мы при этом ещё рассматривали оценки из более ранних периодов в виде сравнения, чтобы противопоставить их более поздним. К примеру, гимн французского романтика Виктора Гюго в честь немецких народов или оду английского поэта Томаса Кэмпбела «К немцам», и как противоположность этому – национальные излияния уважаемых современников в обеих странах в отношении всё тех же немцев. Когда речь заходит об англичанах или французах, то этим не делается комплиментов немцам. Стоит только почитать безмозглые рассуждения немецких теоретиков расы о предполагаемой недоразвитости британцев и дегенерации французов, и мы без труда поймём максиму Ницше: «Не общаться с людьми, которые учавствуют в лживом расовом надувательстве».

Сколь сильно изменившиеся обстоятельства и моментальные настроения влияют на суждения о чужих нациях, понятно из рассуждений двух французских авторов, которые Карл Лан запечатлел в своём прекрасном и достойном прочтения произведении «Французы». Так, Фрадерик-Констант де Ружемо судил о немцах следующим образом:

«Немец приходит в мир ради духовной жизни. Ему недостаёт шумного, лёгкого веселья французов. Его душа богата, его склонности нежны и глубоки. За работой он неутомим, в предприятии вынослив. Ни один народ не знает более высокой морали, нигде люди не достигают более почтенного возраста... В то время как жители других стран гордятся тем, что являются французами, англичанами или испанцами, немец заключает в свою непредвзятую любовь всё человечество. Уже из-за расположения посреди Европы кажется немецкая нация одновременно и сердцем и высшим разумом человечества».

Сравните эти рассуждения с оценкой доминиканского священника Дидона в его книге Les Allemands о тех же самых немцах:

«Я никогда не замечал у немцев, даже в том возрасте, когда человек наиболее открыт для рыцарских мыслей, буйного движения духа, которое бы простиралось за пределы интересов их родины. Граница абсолютно сковывает германца. Эгоизм – его высший закон. Его великие государственные мужи суть лишь гениальные преследователи пользы. Их алчная политика, которой хочется более пользы, чем славы, никогда не была хоть сколько-нибудь неодобряема народом, который без сопротивления и слепо принимает её оракулов. Немцы обзаводятся союзниками, но не друзьями. Те же, которых они к себе приковывают, охватываются заинтересованностью или страхом, ибо им приходится задуматься о своём трудном будущем. Как можно не бояться, когда они оказываются подчинены благосклонности власти, которая не знает справедливости, и когда эгоистичная власть правит неограниченно? ... Немецкое влияние в Европе означает всеобщий милитаризм, владычество ужаса, насилия, эгоизма. Я пытался бесчисленное количество раз открыть у них хоть какие-то симпатии относительно других наций – мне это не удалось».

Обе оценки взаимно упраздняют друг друга, хотя они, без сомнения, каждая на свой лад, оказали влияние на общественное мнение во Франции. Тем не менее, ещё есть некоторое объяснение для зияющего противоречия, которое мы тут обнаруживаем. Обе оценки исходят от различных людей; одна была дана до, а другая после немецко-французской войны 1870-71-х годов. Тогда, в великое время лжи, которое безмозглые головы называли плавильной печью омоложения народов, оценки давались несколько быстрее, и люди, кроме того, научились подгонять оценки под обстоятельства. Так, Poplolo d’Italia, печатный орган грядущей диктатуры Муссолини, выдал следующую милую оценку румынам, прежде чем они ввязались в войну и перешли на сторону союзников:

«Пора бы уже прекратить называть румынов братской нацией. Это не романы, даже если они и украшают себя этим славным именем. Это смесь варварских народов, которые были подчинены римлянами, со славянами, печенегами, хазарами, аварами, татарами, монголами, гуннами, турками и греками. И можно легко себе представить, что за отребье из этого получилось. Румын и сегодня варвар, и недоразвитый индивидуум, который на смех французам имитирует парижанина, и охотно ловит рыбу в мутной воде, где нет опасности, которой он по возможности избегает. Это он доказал ещё в 1913 году».

Но едва румыны вступили в войну, чтобы сражаться на стороне союзников, та же газета Муссолини писала о них:

«Румыны теперь доказали блестящим образом, что они являются достойными сыновьями древних римлян, от которых они также происходят как и мы. Т.е. это наши родные братья, которые теперь с присущей им мужественностью и решительностью присоединяются к борьбе латинской и славянской расы против германской. Иначе говоря, к борьбе за свободу, культуру и право против прусской тирании, произвола, варварства и эгоизма. Как румыны показали в 1877 году, на что они способны на стороне наших смелых русских союзников против турецкого варварства, так и сегодня с теми же союзниками они бросят свой острый меч на чашу весов, и заставят их склониться против австрийско-венгерско-немецкого варварства и бескультурья. Иного и нельзя было ожидать от народа, который имеет честь принадлежать к латинской расе, которая некогда правила миром». (Мы позаимствовали эти две цитаты из прекрасной книги профессора Юлиуса Гольдштейна Rasse und Politik – Р.Р.)

Было бы полезно кропотливо собирать и противопоставлять друг другу подобные суждения, которые были высказаны во время войны о различных нациях. Такая коллекция была бы лучшим свидетельством к бездуховности нашего времени, чем самые прекрасные комментарии наших историков. Если суждения так называемых психологов расы или народов о чужих нациях, как правило, и несправедливы, односторонни и искусственны, то продолжающееся прославление собственной нации за счёт других – глупы и ребячливы, если, разумеется, к этому ещё сохранилась восприимчивость. Представьте себе человека, который не упускает возможности, похвалить себя как воплощение всей мудрости, гениальности и добродетели, и при этом воскурении ладана в свою честь унижает всех окружающих и называет их неполноценными. Наверняка, его бы посчитали самовлюблённым дураком или больным, и обращались бы с ним соответственно. Но когда речь заходит о собственной нации, люди готовы на великие глупости и вовсе не стыдятся, нахваливать свои добродетели и рассматривать других как людей второго сорта, как если бы это было нашей заслугой – родиться как немцы, французы или китайцы. Даже выдающиеся умы подлежать той же слабости, а английский философ Юм знал, что говорил, когда утверждал:

«Когда наша нация вступает в войну против другой, мы презираем другую нацию от всего сердца и называем её жестокой, неверной, несправедливой и склонной к насилию; но нас самих и наших союзников мы считаем честными, сознательными и снисходительными. Свои предательства мы называем хитростью, наши жестокости становятся для нас необходимостью. Короче, наши ошибки кажется нам малыми и незначительными, мы нередко нарекаем их именем добродетели, которая наиболее им близка.»

Всякая коллективная психология больна этими недостатками и вынуждена логикой своих же собственных предпосылок, выдавать пустые желания за конкретные факты. Но тем самым она самостоятельно приходит к заключениям, которые открывают двери всяческим самообманам. Но ещё более глупо говорить о национальной культуре, в которой выражается особенный дух или особенная душа народа. Вера в национальную душу культуры покоится на той же иллюзии, что и исторические миссии у Боссюэ, Фихте, Гегеля и их многочисленных последователей.

Культура как таковая никогда не является национальной; да уже потому не является, что она вырастает за политические рамки государственных конструкций и не связывается национальными границами. Беглый взгляд на различные области культурной жизни легко это подтверждает. При этом мы будем избегать всякого искусственного разделения между цивилизацией и культурой. Наши наблюдения будут распространяться на все области, где выражается сознательное вмешательство человека в дикое действо природы, от материального учреждения экономической деятельности до самых развитых форм духовного творчества и художественной деятельности, ибо то, что Карел Чапек так прекрасно облачил в слова, касается и нас:

«Всякая человеческая деятельность, имеющая целью сделать нашу жизнь более полной, облегчить её и упорядочить, является культурной. Я не стал бы утверждать, что рычание моторов является музыкой современности. Но рычание моторов – один из голосов полифонии культурной жизни, так же как и божественный звук скрипки или слова чтеца, или крики на спортплощадке являются голосами этой полифонии. Культура не есть отрезок или часть жизни, она её сумма и её середина».

Это было бы напрасным начинанием, искать национальных истоков или национального содержания в капиталистической экономической системе, в которой мы живём. Современный капитализм, который сказочно развил монополизацию средств производства и общественных богатств в интересе неких меньшинств и, тем самым, обрушил на широкие массы трудящегося населения жестокие последствия зарплатного рабства, не является результатом каких-либо национальных течений и не имеет с такими течениями ничего общего. Это правда, что носители капиталистической экономики при определённых условиях поддерживают национальные устремления, но это происходит всегда по расчёту, т.к. национальные интересы, за которые они выступают, всегда были их собственными интересами. Ни один экономический порядок прошлого не приносил так открыто и так беспощадно так называемые национальные основы в жертву жадности определённых меньшинств в обществе, как капиталистический.

Становление капиталистического образа хозяйствования происходило во всех странах с такой восхитительной планомерностью, что можно понять, когда экономисты и экономические политики постоянно подчёркивают законы этого развития и усматривают в каждой форме капиталистической системы неизбежный результат железных законов экономики, чьи действия оказываются сильнее действий их человеческих носителей. В самом деле, капитализм во всех странах, которые были им охвачены, показывал те же самые формы, те же воздействия на общественную жизнь людей без различия на расы и нации. Где, то тут, то там, становились заметны небольшие различия, это является не последствием особенных национальных предрасположенностей, а условий, которые вызваны размахом капиталистических тенденций в экономике.

Сегодня это проявляется особенно явно в развитии капиталистических крупных индустрий в Европе и, особенно, в Германии. Ещё не так давно высказывались разнообразные мудрые мысли по поводу фантастического развития американской индустрии. Люди хотели увидеть в этих методах неизбежные воздействия особого американского духа, который никогда не мог бы сочетаться с ощущениями европейца, а тем более, немца. Кто теперь настолько смел пред лицом новейших результатов нашей общей экономической жизни, чтобы защищать эти столь же беспочвенные, сколь и горделивые утверждения? Знаменитая, но и оправданная рационализация экономики при помощи системы Тейлора и фордистской конвейерной работы привела в Германии в течение нескольких лет к большим успехам, чем в любой другой стране. Мы давно уже поняли, что тейлоризм и фордизм ни в коем случае не являются специфическими результатами американского духа, но заметными феноменами капиталистического экономического порядка как такового, к преимуществам которого добродушный немецкий предприниматель так же восприимчив, как и хитрый янки, о чьих чисто материалистических убеждениях раньше не могли высказаться достаточно уничижительно.

Тот факт, что эти методы сначала появились в Америке, ещё не служит доказательством того, что они основаны на американском духе и их следует рассматривать как особую национальную предрасположенность. Форд с Тейлором не получили свои методы в виде указаний с неба; у них тоже были свои предшественники и помощники, порождённые капиталистической экономикой, и уж точно не определённые на эту роль своими национальными чертами. Конвейерный труд, карточные часы и scientific management, как окрестили хитроумный расчёт каждого движения мускулов при работе, постепенно появились из капиталистически организованной индустрии и были ею поддержаны. Для общего характера механического производства имеет небольшое значение, находит та или иная машина своё применение сначала в Германии или в Америке. То же самое касается и методов труда, которые возникают при развитии современной техники.

Стремление организовать по возможности эффективное производство при минимальной затрате сил, теснейшим образом связано с современным машинным производством, и с капиталистической экономикой вообще. Всё более стремительно развивающееся применение сил природы, их техническое применение, постоянное улучшение инструментария, индустриализация сельского хозяйства и растущая специализация труда подтверждают это. То, что именно в Америке новейшие формы индустриального капитализма проявляются ранее, чем где-либо, не имеет ничего общего с национальными влияниями. В стране, которая была так привилегированна природой, и в которой индустриальное развитие приняло такие быстрые темпы, крайние проявления капиталистической экономики вызрели раньше и сделались заметными в самых острых формах. Фред Тейлор, который вырос в этих процессах, и чей дух нисколько не был связан старыми предрассудками, с уверенностью инстинкта распознал необычайно широкие возможности этого развития. Постоянное повышение производительности труда было лозунгом времени и вело к дальнейшим улучшениям механического аппарата. Было ли это при таких условиях столь неслыханным явлением, что человек догадался подогнать машины из мяса и костей под ритм машин из стали и железа? От системы Тейлора до конвейера оставалось сделать лишь шаг. Форд пользовался изобретениями Тейлора, а его гениальность состояла лишь в том, что он развил эти методы в своих специфических целях и приспособил их к новым условиям массовой продукции.

Из Америки этот же метод распространился на всю Европу. В Германии рационализация привела к полному перевороту во всей промышленности. Сегодня под их знаком стоит французская промышленность. Остальные страны следовали с определёнными промежутками, должны были следовать, если их экономика не должна была превратиться в руины. Даже в большевистской России пошли по тем же следами и называют это социализацией системы Тейлора, не отдавая себе отчёта в том, что этим решается судьба социализма, который должна была претворить в жизнь русская Революция.

Что верно для этой новейшей фазы капиталистического развития, то же касается и развития капитализма вообще. Он везде проложил себе дорогу с теми же характерными побочными эффектами. Ни национальные границы различных государств, ни национальные или религиозные традиции не могли остановить его продвижения. В Индии, Китае, Японии и т.д. сегодня можно наблюдать те же явления, которые капитализм принёс в Европу, только развитие сегодня везде происходит быстрее. Во всех современных индустриальных государствах борьба за сырьё и рынки сбыта, который так типичен для капиталистической экономики, приводит к тем же самым результатам и накладывает на внешнюю политику капиталистических государств свою печать. Эти явления происходят везде с примечательным сходством и почти в тех же формах. Ничто, совершенно ничто не указывает на то, что тут действуют силы, которые можно было бы объяснить особыми национальными предрасположенностями того или иного народа.

Так же и переход от частного к монопольному капитализму, который мы наблюдаем сегодня во всех индустриальных странах, везде происходит одинаково. Везде становится видно, что капиталистический мир вошёл в новую фазу своего развития, которая ещё более явно показывает свой истинный характер. Капитализм пробивает сегодня все границы так называемых национальных экономических областей и всё более явно стремится к состоянию организованной мировой экономики. Капитал, который ранее чувствовал себя привязанным к каким-то национальным экономическим интересам, сегодня разрастается до мирового капитала и выстроить эксплуатацию всего человечества по единым правилам. Уже сегодня мы видим, как на месте былых национальных экономических групп всё более чётко выкристаллизовываются три крупные экономические единицы: Америка, Европа и Азия. И нет причины, по которой это развитие не должно было бы продолжаться, пока капиталистическая система вообще ещё способна к сопротивлению.

Если раньше свободная конкуренция была великим лозунгом экономистов и политиков, которые усматривали в свободной игре сил необходимое проявление железного экономического закона, то сегодня эта уже устаревшая форма должна всё более и более уступать место экономической стратегии коллективных капиталистических конструкций, которые стремятся образования национальных и интернациональных трастов исключить всяческую конкуренцию, чтобы добиться однородного диктата цен. Раньше взаимная конкуренция частных собственников в промышленности и торговле заботилась о том, чтобы предприниматель и продавец не могли в нормальные времена слишком высоко поднимать цены, сегодня же носители крупных экономических картелей вполне в состоянии прекратить всякую частную конкуренцию и предписывать потребителям цены с высоты своего всемогущества. Организации вроде Международного рудного союза и сотен других чётко показывают путь этого процесса. Вместе со старым частным капитализмом исчезает и его лозунг laissez faire, чтобы уступить место экономической диктатуре современного коллективного капитализма.

Нет, наша сегодняшняя система экономики не имеет ни одной национальной жилки, равно как и системы прошлого, равно как и экономика вообще. То, что здесь было сказано о современном индустриальном капитализме, верно и в отношении операций торгового и банковского капитала. Его представители и пользователи чувствуют себя вольготно в любом положении: по потребности они развязывают войны и организуют «революции», они предоставляют современной политике нужные лозунги, которые должны скрывать жестокую и ненасытную жадность небольших групп за обманчивым покровом вводящих в заблуждение идей. Посредством всегда готовой и лживой прессы они поправляют и формируют так называемое общественное мнение, и с холодным цинизмом обходят они все заповеди человечности и общественной морали. Одним словом, они делают личную наживу исходной точкой всех рассуждений и постоянно готовы принести этому Молоху в жертву радости и горести собственной нации и всего человечества.

«Где невинные умы чуют глубокие политические причины или национальную ненависть, нет ничего, кроме сплетённых флибустьерами финансового мира заговоров. Они эксплуатируют всё: политическое и экономическое соперничество, национальную вражду, дипломатические традиции и религиозные споры. Во всех войнах последней четверти века обнаруживается рука большого капитала. Захват Египта и Трансвааля, аннексия Триполи, оккупация Марокко, разделение Персии, резня в Манчжурии и интернациональная бойня в Китае по поводу Восстания Боксёров, японские войны - повсюду мы наталкиваемся на большие банки… Сотни тысяч жизней, в которые обойдётся война – какое до них дело капиталу? Голова капиталиста занята рядами чисел, которые друг друга уравновешивают. Остальное – не его дело; у него нет даже нужной фантазии, чтобы включить человеческую жизнь в свои расчёты». (P. Kropotkin, La Science moderne..., Paris 1913)

Капитализм везде одинаков в своих устремлениях, а также и в выборе своих средств. И его опустошительное воздействие на духовную и чувственную жизнь людей тоже повсюду одинаково. Его практическое воздействие во всех частях света приводит к тем же самым результатам и формирует людей определённым образом, ранее неизвестным. Если проследить бдительным взглядом за этим феноменом, то едва ли можно отделаться от впечатления, что наша современная экономическая система есть исторический результат определённой эпохи, а ни в коем случае не результат особых национальных устремлений. В возникновении этого состояния принимали участие силы всех наций. Если нужно действительно охватить самую его суть, то нужно углубиться в духовные и материальные предпосылки капиталистической эпохи. Но было бы бесполезной тратой сил, судить об экономических основах этого и всех предшествующих общественных периодов с так называемой национальной точки зрения.

В этом и есть причина, почему так называемый экономический национализм, о котором так много говорят, и который привлёк к себе даже убеждённых социалистов, так безнадёжно идеалистичен. Из факта, что старые национальные экономические единицы сегодня всё более вытесняются мировой экономикой интернациональных трастов и картелей, было сделано несколько поспешное заключение, что нужно перестроить всю экономику и организовать по-новому, причём – на основе особенных талантов и способностей, присущих каждому народу, которые обоснованы их национальной самобытностью. Так, работу в угледобывающей промышленности и её различных отраслях, обработку ткацкого сырья как виды работы, которые наиболее подходят национальному экономическому инстинкту англичан, в то время как о немцах утверждают, что они больше всего подходят для соляной промышленности, книгопечатания, химической промышленности и оптики. Так, они верят, что могут приписать каждому народу особое индустриальное дело, которое наиболее соответствует их национальным характерам, чтобы, таким образом, прийти к реорганизации всей экономической жизни.

На самом деле, эти идеи являются лишь новой версией подобных мыслей, некогда игравших значительную роль в трудах английских экономистов. Тогда тоже считали, что сама природа определила известные народы для индустрии, а другие – для земельного дела. Эта иллюзия давно рухнула, и её новейшую идеологическую версию едва ли ожидает иная судьба. Хотя и можно подвергнуть людей как отдельных существ экономической специализации, но никогда целые народы и нации. Эти и подобные идеи страдают той же неполноценностью, которая лежит в основе всякого коллективного представления. Они упорствуют в том, что определённые качества, которые можно более или менее ясно наблюдать у отдельных представителей, могут быть перенесены на общность, состоящую из самых разнообразных элементов. Человек, может вполне, из-за известных врождённых качеств и способностей, быть предрасположенным для работы химиком, крестьянином, художником или философом, но народ как целое не позволяет подвергать себя таким абстрактным представлениям, т.к. каждый из его членов обладает особенными склонностями и потребностями, которые открываются в богатом разнообразии своих устремлений. Именно эта всесторонность, в которой естественные таланты и склонности взаимно дополняют друг друга, составляет самую сущность каждой общности. Кто этого не замечает, тот совершенно не в состоянии понять органичную структуру общества.

То, что тут было сказано об экономической стороне общественной культуры, касается и политических форм общественной жизни. Они тоже могут быть поняты только как продукты определённых эпох, но никогда не могут быть судимы или восхваляемы как формы проявления каких бы то ни было национальных идеологий. Было бы бесплодным занятием обсуждать все прошедшие государственные формы с точки зрения их национального характера и содержания. И в этой области мы сталкиваемся с общественным процессом, который постепенно развился во всех частях европейского культурного горизонта, и уже по этой причине не был привязан к определённой национальной норме. Даже самые решительные представители национальной мысли не могут отрицать, что переход от государства феодального к национальному конституционному государству по всей Европе происходил при одних и тех же общественных предпосылках, и в большинстве случаев в совершенно похожих формах.

Абсолютная монархия, предшествовавшая сегодняшнему конституционному государству почти во всей Европе, столь же тесно срослась со старым феодальным хозяйствованием во взаимном воздействии, как позднее – представительская система с частным капиталистическим порядком. И как последний не привязан к национальным границам, так и парламентская форма правления служила не определённой нации, а всем так называемым культурным нациям в качестве политических рамок для их общественного действия. Даже картины упадка парламентской системы, которые можно сегодня наблюдать повсеместно, проявляются во всех странах сходным образом. Пусть Муссолини утверждал, что современный фашизм являет собой чисто итальянский продукт, который не сможет подделать ни одна нация, новейшая история доказала нам, что это утверждение было напыщенным и беспочвенным. Даже фашизм, несмотря на его доведённую до крайности националистическую идеологию, является лишь духовным продуктом нашего времени, который был порождён определённой ситуацией и нашёл в ней свою питательную среду. Общее экономическое, социальное и политическое положение, возникшее из последствий мировой войны, привело во всех странах к похожим устремлениям, которые лишь свидетельствуют тому, что даже экстремальный национализм можно оценивать лишь как симптом эпохи, который развивается в определённых общественных условиях и, в котором ни в коем случае не воплощается особый национальный дух определённого народа.

Современный политик в каждой управляемой парламентом стране запрограммирован на одну и ту же норму и везде преследует одни и те же цели. Это тип для себя, который обнаруживается во всяком современном государстве и формируется особенностями своей профессии. Зависимый от своей партии, чью волю он выражает, он всегда пытается сделать её мнение общим, а её особые интересы – защищать как интересы общества. Если он хоть чуть-чуть возвышается над умственным уровнем среднего партийного лидера, но он совершенно точно знает, что предполагаемая воля его партии является лишь волей небольшой группы, которая задаёт партии направление и определяет её практическую работу. Постоянно держать партию в руках и управлять её приверженцами так, чтобы все поверили, что следуют своей воле, в этом одна из самых характерных черт современной партийной сущности.

Сущность политических партий, на которых основывается всякое политической правление, в каждой стране одинакова. Повсюду партия отличается от прочих человеческих организаций тем, что она постоянно пытается прийти к власти, а на своих знамёнах она написала цель захвата государства. Всё её организационное строение подражает государству, и как правительство постоянно управляется доводами государственного интереса, так и партия постоянно следует доводам особого партийного интереса. Действие или даже идея для своих приверженцев не плоха или не хороша, не справедлива или несправедлива, потому что это соответствует личным суждениям или убеждениям отдельных людей, а потому что это полезно или вредно для устремлений партии, приближает её к целям или препятствует их достижению. При этом партийная добровольная дисциплина, которую партия накладывает на своих членов, как правило, оказывается более действенной, чем угроза закона, т.к. принципиальное рабство коренится куда глубже, чем то, которое налагается на людей внешним насилием.

Пока партия не добьётся общественного влияния, к которому стремится, она находится в оппозиции к правительству. Но оппозиция для парламентской системы правления является таким необходимым учреждением, что если бы её не было, то её пришлось бы изобрести, как однажды цинично подметил Наполеон III. Партия становится сильнее, так, что правители государства вынуждены считаться с её влиянием, но ей делают всяческие уступки и при некоторых условиях призывают её представителей в правительство. Но именно существование политических партий и их влияние на общественную жизнь опровергают самым точным образом иллюзию некоего национального самосознания, ибо оно слишком ясно показывает, как безнадёжно расколото и расщеплено искусственное здание нации.

Что же касается парламентского правительства как такового, то в отдельных странах хотя и существуют определённые различия, которые, однако, следует рассматривать как формальные отличия, а не как сущностные. Повсюду парламентская машина работает теми же методами, и с той же рутинностью. Обсуждения в законодательных органах служат, в своём роде, лишь театральными представлениями для внешнего мира и не преследуют цели переубедить противника или, хотя бы, пошатнуть его убеждения. Позиция так называемых представителей народа во время голосований по различным вопросам, стоящих на обсуждении, в отдельных фракциях определяется заранее, и даже ораторский талант какого-нибудь Демосфена был бы не в состоянии изменить их. Если бы парламент ограничился только голосованием и воздержался бы от всякого открытого обсуждения отдельных предложений, то результаты едва ли были бы другими. Ораторские выступления, в общем и целом, представляют собой только необходимые принадлежности, чтобы поддерживать видимость. Во Франции это происходит точно так же как в Англии или в Америке, и было бы растратой времени, желать выявления особенных национальных черт в практических процессах отдельных парламентов.

Весь процесс развития до современного конституционного государства в Европе повсюду происходил по причине одних и тех же фактов более или менее похожих формах, т.к. в основе его лежали отношения, которые не только обладали действенностью для одной определённой нации, но проявились у всех народов континента с той же неотвратимой логикой, как бы ни сопротивлялись представители старого режима. Можно вполне установить временные различия, ибо великая перестройка происходила не во всех странах одновременно, но формы её проявления везде оставались одинаковыми и были вызваны тем же причинами. Это доказывает и возникновение и распространение так называемых меркантилистских учений, которые оказывали такое большое влияние на внутреннюю и внешнюю политику абсолютистского государства 16-ого и 17-ого столетия. Эти учения были представлены во всех странах именитыми мужами: во Франции – Бодином, Монкретьеном, де Ватвилем, Сули, Мелон Фарбоннэ и другими, в Англии – Рэлей, Манном, Чайлдом, Тауэром и т.д.; в Италии – Галиани, Геновези и их последователями; в Испании - Устарицем и Уллоа, в Голландии – Гуго Гротиусом и Питером де Гроотом, в Австрии и Германии - Беккером, Хрнеком, Зекендорфом, Юсти, Зюсмльхом, Зоненфельсом и некоторыми другими. И в этом случае речь шла об общем умственном течении, произошедшем из общественного состояния Европы.

Чем больше абсолютистское государство в отдельных странах оказывалось непреодолимым препятствием всякого дальнейшего развития, чем яснее становилось разложение его экономическо-политических тенденций, тем недвусмысленней проявлялись со временем и стремления к политическому переустройству и новым экономическим открытиям. Безумная страсть к растратам при дворах среди голодающих народов, бесстыдная экономика любимчиков и любовниц, упадок сельского хозяйства вследствие феодальных привилегий и чудовищной системы налогообложения, угрожающее банкротство государства, восстания крестьян, которые привилегированными аристократами едва рассматривались как люди, разрушение всех моральных связей и то чувство бессердечного равнодушия, которое получило в знаменитых словах Помпадур «Apres nous le deluge!» печальную известность – всё это должно было привести к падению старого режима и возникновению новых взглядов на мир. Происходило ли это изнутри, как в Голландии, Англии и Франции, или приносилось извне, как в Германии, Австрии и Польше, не играет никакой роли.

Так, из абсолютизма выросли критики и реформаторы общества вроде Монтескье, Руссо, Вольтера, Дидро и многих других, которым в Голландии и в Англии уже предшествовали мыслители с похожими идеями. Так же и течение физиократов, объявившее войну меркантилизму, рассматривавшее сельское хозяйство как единственный источник достатка для народа и стремившееся к освобождению всей экономики от государственных указов и регламентаций, возникло по тем же причинам. Знаменитое высказывание Гурне «Laissez faire, laissez aller!», которое служило максимой Манчестерской школе, имело изначально совершенно иное значение. Это был вопль человеческого духа против железных оков государственного попечительства, которое грозило задушить все проявления общественной жизни. Становилось всё более невозможным дышать свободно, и люди начинали тосковать по воздуху и по солнцу. Идеи Квисни, Мирабо, Бодо, де ла Риверы, Турго и других удивительно быстро нашли боевых союзников в Германии, Австрии, Польше, Швеции, Испании и Америке. Под их влиянием и под влиянием Дэвида Юма Адам Смит развил своё новое учение и стал основателем Классической Национальной Экономии, которая вскоре распространилась на все страны, так же как и критика социализма, которая следовала ей по пятам.

И в этом случае речь шла о феноменах эпохи, которые были рождены из общих социальных условий определённого периода, и которые постепенно привели к перестройке государства и обновлению экономической жизни. Но уже Сен-Симон понял, что и эта форма политической жизни не будет последней, когда он говорил: «Парламентская и конституционная система, которая столь многим кажется последним чудом человеческого ума, есть только переходное общество между феодализмом, на чьих руинах мы живем, и чьи путы мы ещё не совсем с себя сняли, и более высоким порядком вещей». – Чем глубже мы погружаемся в постепенное формирование политической и экономической жизни, тем яснее мы понимаем, что её формы возникли в общих процессах человеческого развития, и по этой причине не могут быть оценены с национальной точки зрения.

Категория:Национализм и культура