Difference between revisions of "Национализм и культура (Рокер, Рудольф)/Национализм как политическая религия"

Latest revision as of 17:11, 23 June 2012

Template:Отексте

Фашизм как последнее детище национальной идеологии. Его борьба против либеральных идей. Муссолини как противник государства. Его политическое преображение. Джованни Джентиле, государственный философ фашизма. Национализм как воля к государству. Фашистская государственность и современный капитализм монополий. Современное экономическое варварство. Государство как разрушитель общности. Свобода как средство общественной связанности. Конвейерное воспитание современных людей массы. Борьба против личности. Тоталитарное государство. Национализм как религия политического откровения. Упадок или расцвет?

Современный социализм, который нашёл в итальянском фашизме и немецком национал-социализме своё самое завершённое выражение, является смертельным врагом либерального мышления. Полнейшее уничтожение всяческой свободолюбивой мысли есть для его носителей первейшее условие «расцвета нации». Причём в Германии, удивительным образом, сваливают в один котёл либерализм и марксизм – факт, который, однако, более не удивляет, когда знаешь, какое насилие причиняют глашатаи Третьего Рейха фактам, идеям и личностям. То, что марксизм, так же как и демократия с национализмом, в своих основах исходит от коллективного представления, собственно от класса, и уже по этой причине не может иметь родственных связей с либерализмом, не причиняло особых хлопот его верным Гитлеру противникам.

То, что этот современный национализм с его чрезвычайно заострённым государственным фанатизмом ничего не мог почерпнуть из либеральных идей, было ясно и так. Менее понятным было утверждение его ведущих умов, что сегодняшнее государство до самой сердцевины заражено либерализмом и по этой причине утратило свою былую властно-политическую значимость. Фактом остаётся, что политическое развитие последние сто пятьдесят лет шло не по тому пути, на который надеялся либерализм. От мысли, как можно больше ограничить функции государства и свести поле его деятельности к минимуму, воплотилось в реальность мало. Поле деятельности государства не было ограничено, более того, оно было значительно расширено и увеличено, а так называемые либеральные партии, которые со временем всё более угождали в фарватер демократии, интенсивно этому помогали. В действительности, государство не было либерализовано, оно было лишь демократизовано; этим его влияние на личную жизнь человека не уменьшилось, а ещё более увеличилось.

Было время, когда можно было придерживаться взглядов, что суверенность нации нельзя сравнивать с суверенитетом законного монарха, и поэтому она должна была ослабить позицию государства. Пока демократия ещё была вынуждена бороться за своё признание, этой мысли нельзя было отказать в определённой правоте. Но время это давно прошло. Ничто не укрепило внутреннюю и внешнюю безопасность государства как религиозная вера в суверенность нации, которая периодически торжественно санкционируется посредством всеобщего избирательного права. Неоспоримо то, что речь тут идёт о религиозном представлении политической природы. Даже Клеменсо, когда оказался одиноко и в огорчении он оказался в конце своего жизненного пути, высказывался в том же духе» «Всеобщее избирательное право – это игрушка, которая вскоре надоедает. Но говорить этого вслух нельзя, т.к. народу нужна религия. Так оно и есть... Печально, но правда» (Jean Mantel: Clemenceau spricht, Berlin 1930).

Либерализм был воплем человеческой личности против нивелирующих всё поползновений абсолютистского режима, позже – против ультрацентризма и слепой веры в государство якобинства и его различных демократических порождений. В этом смысле он был сконцепирован ещё Миллем, Баклом и Спенсером. Но даже Муссолини, враждовавший с либерализмом самым серьёзным образом, незадолго до своего обращения представлял идеи, которые были подслушаны у либерализма. Как, например, когда он писал: «Своей чудовищной бюрократической машиной государство вызывает у человека чувство удушья. Государство было сносно для отдельного человека, пока оно удовлетворялось ролью солдата и полицейского; но сегодня государство является всем – банкиром, сборщиком податей, владельцем игорных домов, корабельщиком, гравировщиком, страховым агентом, почтальоном, железнодорожником, предпринимателем, учителем, профессором, продавцом табака и ещё до бесконечности, помимо его ранних занятий в роли полицейского, судьи, тюремного надзирателя и сборщика налогов. Государство, этот молох с чудовищными чертами, сегодня видит всё, делает всё, контролирует всё и всё уничтожает. Всякая государственная функция – это несчастье. Несчастье – государственное искусство, государственное корабельное дело, государственное обеспечение продуктами питания – литанию можно петь вечно... Если бы у людей было хоть малейшее представление о той пропасти, к которой они приближаются, то количество самоубийств бы увеличилось: но мы идём навстречу полнейшему уничтожению человеческой личности. Государство является страшной машиной, которая заглатывает живых людей и выплёвывает их как мёртвые цифры. Человеческая жизнь больше не имеет секретов, никакой интимности, ни в материальном, ни в духовном; все углы проверяются, все движения измеряются, каждый заперт в своём ящике и пронумерован как в тюрьме» (Popolo d' Italia, 06.04.1920).

Это было написано за несколько лет до «марша на Рим». Новое откровение пришло к Муссолини довольно быстро, как и многое другое. И действительно, так называемое понимание государства в фашизме появилось только тогда, когда Дуче пришёл к власти. До того фашистское движение сияло всеми цветами радуги, как и национал-социализм в Германии в свою первую фазу. У него вообще не было единой формы. Его идеология была пёстрой мешаниной из отрывков идей всех возможных направлений. То, что давало ему наполнение, было жестокость методов, безоглядное стремление, которое уже потому не считалось ни с какими мнениями, потому что само не ими обладало. Что до сих пор недоставало государству до полнейшей тюрьмы, было дано ему фашистской диктатурой сверх меры. Либеральный вопль Муссолини тотчас умолк, когда диктатор стал уверен, что государственные средства власти надёжно находятся у него в руках. Если наблюдать быструю перемену настроений у Муссолини касательно значения государства, то непроизвольно вспоминается высказывание молодого Маркса: «Никто не борется со свободой, борются, в крайнем случае, со свободой других. Всякий род свободы существовал, поэтому, всегда, только один раз – как особая привилегия, в другой раз – как общее право».

В действительности, Муссолини сделал из свободы привилегию для себя и пришёл, тем самым, к жесточайшему угнетению всех остальных; ибо свобода, которая пытается заменить ответственность человека перед окружающими на бездушную заповедь власти, является наглым произволом, отрицанием всякой справедливости и человечности. Но и деспотизм требует оправдания перед народом, который он насилует. Из этой необходимости и было рождено новое понятие государства в фашизме.

На заседавшем в 1931 году в Берлине «Интернациональном гегельянском конгрессе», Джованни Джентиле, государственный философ фашистской Италии, развил своё понимание сущности государства, которое выливалось в представление о так называемом «государстве тотальности». Джентиле называл Гегеля первым и истинным основателем понятия государства, и сравнивал его государственную теорию с покоящимся на естественном праве и взаимном договоре либеральным пониманием государства. Государство – так он утверждал – в этом представлении только граница, парад которой должна останавливаться естественная и непосредственная свобода отдельного человека, для того чтобы вообще было возможным нечто вроде социальной жизни. Для этого учения, таким образом, государство является только средством, для того чтобы улучшить неприемлемое состояние человечества в его естественных началах. Т.е. это учение – это нечто негативное, добродетель, родившаяся ин нужды. Гегель опроверг это столетнее учение. Он первым рассматривал государство как высшую форму объективного духа, он первым понял, что только в государстве претворяется в жизнь настоящее этическое сознание. – Но Джентиле не удовлетворился этой похвалой гегельянского понимания государства, а попытался ещё и превзойти его. Он укорял Гегеля за то, что тот хотя и рассматривал государство как высшую форму объективного духа, но ставил над оным ещё и сферу абсолютного закона, так что искусство, религия и философия, которые по Гегелю принадлежат царству абсолютной духовности, должны были вступать с государством в определённые противоречия. Современная государственная теория, по мнению Джентиле, должна переработать эти противоречия, причём так, чтобы государством были освоены и ценности искусства, религии и философии. Только тогда можно мыслить государство как высшую форму человеческого духа вообще, который не покоится в обособлении, но соотносится с общей и вечной волей, с высшей общностью (Мы следуем отчёту о конгрессе в Deutsche Allgemeine Zeitung, вечернему изданию от 21.10. 1931).

Ясно, на что была нацелена страсть фашистского государственного философа: если для Гегеля государство было богом на Земле, но Джентиле охотно предоставил бы ему место вечного и единого бога, который не терпит других богов рядом и над собой, и повелевает всеми областями человеческого ума и всеми человеческими делами без остатка. Это – последнее слово в развитии политической идеи, которая в абстрактном вознесении теряет из виду всё человеческое, и для которой отдельный человек представляет интерес, только когда его бросают как жертвоприношение в пылающие объятия ненасытного молоха. Современный национализм является только волей к государству любой ценой, полнейшим растворением человека в высших целях власти. И это как раз и показательно: национализм сегодня не порождён любовью к своей стране или к своей нации, он коренится в тщеславных планах охочего до диктатуры меньшинства, решившего дать народу определённую форму правления, даже если это и противоречит воле большинства. Слепая вера в чудодейственные силы национальной диктатуры должна заменить у человека любовь к Родине, чувство духовной культуры своего времени; любовь к окружающим перемалывается величием государства, которому люди должны служить пищей.

В этом различие между национализмом былых времён, который нашёл своих носителей в мужах вроде Мадзини и Гарибальди, и откровенно контрреволюционными устремлениями современного фашизма, который и по сей день ещё далеко не преодолён. В своём знаменитом манифесте от 6-ого июня 1862 года Мадзини боролся с правительством Виктора Эммануэля и обвинял её в предательстве и контрреволюционных помыслах против единства Италии, при этом он подчёркивал различие между нацией и существующим государством. Его лозунг «Бог и народ» - думать о нём можно различно – должен был объявить миру, что идеи, которые он преследовал, происходили из народа и были им одобрены. Учение Мадзини, бесспорно, так же несло в себе семена нового рабства, но он действовал из достойных побуждений и не мог предвидеть отдалённых исторических последствий своих национал-демократических устремлений. Насколько честно он был им предан, видно наиболее ясно на примере противоречия между ним и Кавуром, который понял властно-политическое значение национализма и именно по этой причине принципиально отвергал «политический романтизм» Мадзини, т.к. тот, как говорил Кавур, «за восхвалениями свободе не видел государства».

Установлено, что патриоты того времени удерживали расстояние между государством и национальными устремлениями народа. Эта позиция, бесспорно, происходила от неверного понимания общественных фактов, и всё же это именно та логическая ошибка, которая делает мужей «молодой Европы» нам ближе человечески, ибо никто не сможет отрицать их честной любви к народу. Национал-социализму сегодня такая любовь совершенно чужда, и чем чаще его представители о ней говорят, то тем более чувствуется фальшивая нота и становится заметно, что за этим не стоит настоящего чувства. Сегодняшний национализм заклинает только государство и клеймит собственных соотечественников как изменников Родины, если они противостоят политическим целям национальной диктатуры или хотя бы отрицательно относятся к её планам.

Влияние либеральных идей в прошлом столетии, тем не менее, повлёк за собой то, что даже консервативные элементы пришли к заключению, что государство существует ради граждан. Фашизм же объявил с жестокой откровенностью, что цель отдельного человека исчерпывается тем, чтобы быть употребленным государством. «Всё для государства, ничего против государства!» как это сформулировал Муссолини: это последнее слово национальной метафизики, которая приняла в современных фашистских движениях пугающе осязаемую форму. Если раньше это всегда было сокрытым смыслом всех национальных теорий, то теперь это стало их ясно выраженной целью. Чётко обрисовать эту цель – вот единственная заслуга её представителей, которые в Италии и, особенно, в Германии только потому окружены такой заботой и щедрой поддержкой носителей капиталистической экономики, потому что они пошли навстречу новому монопольному капитализму и посильно помогали воплощать его планы по учреждению системы индустриального рабства.

Т.к. вместе с основами политического либерализма нужно было вывести из обращения и идеи либерализма экономического. Как пытается сегодня политический фашизм донести до людей новую благую весть, что они только настолько могут претендовать на право жить, насколько они служат топливом для государства, так пытается и современный экономический фашизм показать миру, что экономика существует не ради человека, а человек ради экономики, и он служит просто цели, быть её использованным. И если фашизм именно в Германии принял самые страшные и бесчеловечные формы, то причиной этому не в последнюю очередь то, что варварские идеи немецких экономистов и оголтелых индустриалистов, так сказать, уже продумали за него дорогу. Немецкие лидеры экономики с мировым именем как Хуго Штиннес, Фриц Тюссен, Эрнст фон Борсиг и некоторые другие постоянно доказывали жестокой чистосердечностью своих мыслей, в какие глубины холодной мизантропии может зайти человеческий ум, когда он лишается всякого общественного чувства, и он считается с живыми людьми только как с мёртвыми цифрами. И в мире германских учёных постоянно находились «непредвзятые умы», которые были готовы дать самым чудовищным и человеконенавистническим теориям «научное основание».

Так, профессор Карл Шребер из Технического университета Аахен объявил, что современному рабочему вполне соответствует уровень жизни доисторического неандертальца, и что для него вообще не встаёт вопроса о позитивном развитии. Подобными идеями оперировал и профессор Эрнст Хорнэффер из университета Гиссен, который часто устраивал гастроли на заседаниях немецких предпринимателей и на одном из этих заседаний заявил следующее:

«Опасность социального движения может быть сломлена только тем, что произойдёт разделение масс. Ибо все места за столом жизни заняты до последнего, и поэтому экономика не может предложить своим работниками больше, чем голое существование. Это – непререкаемый закон жизни. Посему и всякая социальная политика является беспримерной глупостью».

Господин Хорнэффер позднее основательно изложил своё дружелюбное учение в особом труде «Социализм и агония германской экономики», где пришёл к следующим выводам: «Я утверждаю, что экономическое положение рабочих нельзя принципиально, в сущности, вообще нельзя изменить, что рабочие должны раз и навсегда удовлетвориться этим своим экономическим положением, т.е. зарплатой, которой едва хватает на жизнь, на которую можно позаботиться лишь о самом необходимом в жизни; что принципиально изменение их экономического положения, поднятие на существенно иной уровень экономических условий никогда не может произойти, что это желание навсегда останется неисполнимым».

На замечание, что при таких условиях может случится и так, что зарплаты не хватит и для удовлетворения необходимейших потребностей, учёный профессор ответил с завидным спокойствием, что в этом случае должна помочь общественная благотворительность, и если не хватит и её, то тогда должно будет вмешаться государство как носитель народной морали. Доктор Ф. Гизе из Технического университета Штутгарт, который особенно рьяно занимался рационализацией экономики «научными методами», перешагнул через досрочное исключение сегодняшнего рабочего из профессиональной деятельности со скупыми словами: «Управление предприятием может узреть в этом простой биологический закон, что сегодня производительная способность человека истощается в конкурентной борьбе уже в юные годы. В Америке принято красить волосы, но мы не можем не узнать в этом естественное развитие вещей, относительно которого сострадание и терпение, возможно, были самыми худшими техниками обращения с людьми на предприятии».

Выражение «техника обращения с людьми» особенно глубоко и показывает с пугающей ясностью, в какие гиблые места нас уже завёл капиталистический индустриализм. Когда читаешь такие излияния как вышеприведённые, но понимаешь глубинное значение того, что Бакунин сказал о перспективах правительства чистых учёных. Последствия такого эксперимента были бы, в действительности, непредставимы.

То, что сегодня столь же пустая, сколь и опасная умственная гимансктика может открыто выдавать себя за научное изыскание, служит доказательством асоциального духа нашего времени, которое посредством доведённой до крайности систему массовой эксплуатации и слепой веры в государственность систематически нарушает все естественные отношения между людьми и вырывает насильно отдельные личности из круга общества, в котором они были душевно укоренены. Т.к. утверждение фашизма, что либерализм и воплощённое в нём стремление человека к свободе атомизировало и разделило общество на составляющие, в то время как государство охватывало человеческие группировки, так сказать, защищающими рамками и тем самым предотвращало распадение общества, наглая ложь и в лучшем случае покоится на жестоком самообмане.

Не потребность в свободе атомизировала общество и разбудила в человеке асоциальные инстинкты, а возмутительное неравенство экономических условий и, прежде всего, государство, которое взрастило монополии, подобно гниющей раковой опухоли разрушило хрупкую ткань общественных отношений. Если бы общественный инстинкт человека не был естественным, который он получил в наследство от древних предков на границе становления человеком и с тех пор беспрерывно развивал и расширял его, то и государство не было бы в состоянии соединить людей в тесный союз. Ибо общества не создаются тем, что элементы, которые друг другу противоречат, насильственно прикрепляются друг к другу. Разумеется, можно человека заставить выполнять определённые обязанности, пока для этого есть нужные средства, но его никогда не заставить исполнять принуждаемое с любовью и по внутреннему побуждению. Есть вещи, к которым государство не может принудить, какой бы силой оно не обладало – к таким принадлежат, прежде всего, чувство социальной связи и внутренние отношения между людьми.

Принуждение не связывает, принуждение только расторгает людей, т.к. ему недостаёт внутреннего мотора всех социальных связей: разума, познающего вещи, и души, охватывающей чувства окружающих людей, т.к. она чувствует себя им родственной. Тем, что людей подвергают тому же принуждению, их ближе друг другу не сделать; наоборот, можно создать между ними только отчуждение и взращивает инстинкты эгоизма и обособления. Социальные связи только тогда долговечны и исполняют своё предназначение по полной, когда они основываются на добровольности и порождаются собственными потребностями людей. Только при таких условиях возможны отношения, где социальная взаимосвязь и личная свобода отдельного существа так тесно связаны друг с другом, что их больше нельзя друг от друга отличить.

Как во всякой религии откровения отдельная личность должна сама для себя зарабатывать обещанное царствие господне, не особенно заботясь о спасении других, т.к. и со своим намучаешься, так каждый человек в государстве пытается приспособиться к нему насколько можно, не ломая голову над тем, насколько это удаётся остальным. Это государство, которое принципиально подрывает социальное чувство человека тем, что оно выступает посредником во всех вопросах и пытается каждого подвести к одной и той же норме, которая для носителей государства служит мерилом всех вещей. Чем легче государство перешагивает через личные потребности своих граждан, тем глубже и безоглядней оно вторгается в их личную жизнь и попирает их личные права, тем успешнее оно умерщвляет в них чувство социальной взаимосвязанности, тем легче оно может разделить общество на составляющие части и встроить их как мертвый придаток в политический механизм машины.

Техника сегодня занята конструированием механического человека и уже достигла весьма солидных успехов на этом поприще. Уже есть автоматы в форме человека, которые двигаются туда и сюда на железных конечностях, выполняют определённые работы, зарабатывают деньги и делают кое-что ещё. Есть что-то жуткое в этом изобретении, имитирующем человеческое мышление и всё же являющимся замаскированным часовым механизмом, беспрекословно выполняющим волю своих хозяев. Но, кажется, что механический человек является не просто диким изобретением современной техники. Если народы европейско-американского круга культуры в обозримом будущем не найдут дороги назад к своим лучшим традициям, то возможна опасность, что мы маршируем гигантскими шагами навстречу эре механического человека.

Современный массовый человек, этот лишённый корней попутчик современной техники в эпоху капитализма, движимый практически только уже внешними воздействиями и возбуждаемый и успокаиваемый всеми настроениями момента, т.к. у него скукожилась душа и потерялось чувство равновесия, которое может настроиться только в истинном сообществе, уже достаточно похож на человека механического. Крупное капиталистическое предприятие, разделение труда, которое сегодня празднует высочайший триумф в системе Тэйлора и в так называемой рационализации индустрии, убогая казарменная дисциплина, которая методически прививается военнообязанному гражданину, в связке с современной дрессировкой образования и всем, что с этим связано – явления, чьи последствия нельзя недооценивать, если мы хотим разобраться в глубоких взаимосвязях современного состояния мира. Но современные национализм с его откровенной враждебностью к свободе и его бездушным, до крайности развитым милитаристским характером, есть только мост на пути к безмозглому и бездушному автоматизму, которое приведёт к уже объявленному «Закату Европы», если его вовремя не остановить. Но пока мы ещё не верим в столь сумрачное будущее; мы, более того, убеждены, что человечество и сегодня всё ещё носит в своём чреве множество скрытых сил и творческих устремлений, которые делают его способным успешно преодолеть кошмарный кризис, угрожающий всей человеческой культуре. То, что окружает нас сегодня со всех сторон, можно сравнить с диким хаосом, который даёт взойти всем семенам заката общества, и всё же в этом сумасшедшем вихре происходящего есть многочисленные зачатки нового становления, которое происходит вне путей партий и политической жизни и указывает в будущее полное надежды. Помочь раскрыться этим молодым зачаткам, ухаживать за ними, усиливать их, чтобы они не завяли раньше времени – это сегодня первейшая задача всякого борющегося человека, который убеждён в неприемлемости актуальных условий, и не даёт судьбу случаться в усталой капитуляции, а ищет новые берега, который обещают человечеству новый расцвет духовной и общественной культуры. Такой расцвет может произойти только под знаком свободы и общественной взаимосвязи, т.к. только из них может произрасти то глубокое и чистое стремление к новому состоянию социальной справедливости, которая находит своё выражение в солидарном взаимодействии людей и открывает путь новой общности. Носители фашистской и националистской реакции знают это наверняка; поэтому они ненавидят свободу как грех против святого духа нации, который есть лишь их собственный призрак.

«Люди устали от свободы - писал Муссолини – они отпраздновали с ней оргию. Свобода сегодня – больше не целомудренная и строгая дева, за которую сражались и умирали поколения первой половины прошедшего столетия. Для предприимчивой, беспокойной, грубой молодёжи, которая показалась на рассвете новой истории, есть другие ценности, производящие большие чудеса: порядок, иерархия, дисциплина. Нужно уяснить раз и навсегда, что фашизм не знает богов, не поклоняется фетишам. Он уже перешагнул через более или менее разложившееся тело богини Свободы, и если надо, он вернётся, чтобы перешагнуть ещё раз... Факты говорят о большем, чем книга, опыт – больше, чем доктрина, великий послевоенный опыт, тот, что сейчас раскрывается перед нашими глазами, указывает на поражение либерализма. В России и в Италии показано, что можно править вне, над и против всей либеральной идеологии. Коммунизм и фашизм стоят вне либерализма» (фашистский журнал Gerarchia, напечатавший статью Муссолини „Forza e Consenso“, апрельский номер, 1922).

Это ясно, даже если и выводы, которые он сделал из этих новых открытий, весьма спорны. То, что можно править «против всей либеральной идеологии» знали задолго до него, т.к. всякая власть насилия усваивала это правило. Священный Альянс был создан только для того, что искоренить в Европе либеральные идеи 1789 года, которые были изложены в Прокламации человеческих и гражданских прав, и Меттерних ничего не оставил неиспробованным, чтобы претворить эту немую страсть деспотов в реальность. Но он ос своими человеконенавистническими попытками оказался в долгосрочной перспективе столь же безуспешен, как и Наполеон, который высказывался о свободе очень похоже на Муссолини, и как одержимый работал над тем, чтобы каждое человеческое движение, каждый удар пульса общественной жизни настроить на ритм гигантской государственной машины.

Но гордые слова о фашизме, который «не знает богов, не поклоняется фетишам», теряют всякое значение, т.к. фашизм только затем сбросил с постаментов всех богов, выбросил на свалку все фетиши, чтобы поставить на их место огромного молоха, который пожирает душу человека и загоняет его ум в кавдинское ущелье позора: Государство – всё, человек – ничто! Цель жизни гражданина – быть использованным государством, «быть проглоченным машиной и выплюнутым как мёртвая цифра». Ибо этим и исчерпывается вся задача так называемого «государства тотальности», возведённого в Италии и в Германии. Чтобы достичь этой цели, изнасиловали ум, заковали всякое человеческое чувство в цепи и растоптали в бесстыдной жестокости молодой посев, из которого должно было вырасти будущее. Не только рабочее движение всех направлений стало жертвой фашистской диктатуры, каждый, кто пытался идти против течения или просто хотел сохранить нейтральность в отношении новых хозяев, должен был испытать на собственной шкуре, как фашизм «перешагнул через тело свободы».

Искусство, театр, наука, литература и философия угодили в позорную кабалу режима, чьи бездушные носители не чурались никакого преступления, чтобы добиться власти и утвердиться в новом положении. Число жертв, которые были убиты обесчеловеченными подмастерьями в те кровавые дни фашистского присвоения власти и позднее в Италии и Германии, идёт на тысячи. Многие тысячи безвинных людей были высланы с Родины в изгнание, среди них длинный ряд выдающихся учёных и людей искусства с мировым именем, которые могли бы украсить любую другую нацию. Стаи варваров вторгались в квартиры мирных жителей, грабили частные библиотеки и сжигали сотни тысяч лучших творений на городских площадях. Другие тысячи были вырваны из лона семьи и сосланы в концентрационные лагеря, где их человеческое достоинство ежедневно попиралось ногами и многие были медленно замучены до смерти трусливыми прислужниками палачей или доведены до самоубийства.

В Германии это безумие приняло особенно злокачественные формы посредством искусственно раздутого расового фанатизма, который в особенности был направлен против еврейских граждан страны. Варварство давно минувших столетий вдруг снова ожило. Настоящее наводнение подлых, полных ненависти писаний, которые взывали к самым низким инстинктам в человеке, снизошло на Германию и забило все каналы общественного мнения. (Вот лишь небольшой пример из тысяч прочих: «Есть два различных сорта антисемитизма: высший и низший. Первый интеллектуален, гуманен, является паллиативным средством и состоит в том, чтобы были созданы законы, ограничивающие область действия евреев. Эти законы делают возможным сосуществование евреев и гойим. Эти меры можно сравнить с доской, которую привязывают коровам на рога, чтобы они не смогли причинить другим вреда. – Есть и другой антисемитизм, заключающийся в том, что евреи просто убиваются гойим, доведёнными до предела своих мучений, нужды и терпения. Этот антисемитизм хотя и ужасен, но его последствия благи. Он просто перерезает узел еврейского вопроса тем, что он уничтожает всё еврейское».) Области, которых до сих пор не касался даже дичайший деспотизм, как например отношения полов, были поставлены в Германии под наблюдение государства, учредившего особые расовые министерства, чтобы охранить народ от «расового позора», заклеймить и уголовно преследовать браки между евреями, темнокожими и так называемыми арийцами. Чем сексуальная этика оказалась сведена на уровень животноводства.

Фашизм называли началом антилиберальной эпохи в истории Европы, которая вышла из масс и засвидетельствовала, что «время индивида» прошло. В реальности же, за этим движением стояли интересы небольшого меньшинства, которое понимало, как использовать чрезвычайно выгодное положение дел в свою пользу. И в этом случае слова молодого генерала Бонапарта оказываются правдой: «Дай народу игрушку, он будет проводить с ней время и позволить вести себя, разумеется, если умеючи скрыть от него последнюю цель». И чтобы умело скрыть эту последнюю цель, нет лучшего средства, чем ухватить массы с той стороны, с какой вере им нашёптывает, что они – избранный инструмент высшей силы и служат священной цели, которая только и придаёт их жизни наполнение и цвет. В этом укоренении фашистского движения в потребности масс поклоняться чему-либо и заключается его настоящая сила. Ибо и фашизм является лишь примитивным религиозным массовым движением в политических одеждах.

Французский профессор Верн с медицинского факультета в Сорбонне, принимавший участие в Интернациональном конгрессе за развитие наук в Болоньи (1927), рассказал французской газете Le Quotidien о своих впечатлениях, полученных в Италии: «В Болоньи у нас было ощущение, что мы угодили в город толчеи. Стены были полностью заклеены плакатами, придававшими им мистический характер: Бог послал его нам, горе тому, кто на него покусится! Изображение Дуче можно было видеть во всех витринах. Символ фасции, светящийся символ, был на всех монументах и даже на знаменитой болонской башне». Слова французского учёного отражают дух движения, которое находит в примитивной потребности молиться кому-либо самую сильную поддержку, и которое только потому смогло достичь самых широких слоёв населения, что наиболее активно ответило их вере в чудеса, когда они были разочарованы всеми остальными.

То же самое можно было наблюдать в Германии, где национал-социализм в удивительно короткие сроки распух до огромного движения и втянул миллионы людей в слепую толкотню, которые с религиозной истовостью ожидали пришествия Третьего Рейха и ожидали от за несколько лет того совершенно им неизвестного человека, так и не предоставившего ни малейшего доказательства своих способностей, конца всех горестей. И это движение было в конечном итоге лишь инструментом властно-политических устремлений меньшинства, которое понимало как «умело скрыть свою последнюю цель», как предпочитал выражаться хитрый Бонапарт.

Но движение само обладало признаками массового религиозного помешательства, которое сознательно разжигалось людьми, стоящими в тени движения, чтобы запугать противника и вытеснить с поля боя. Даже такая консервативная газета как Taegliche Rundschau меткими словами охарактеризовала религиозную одержимость национал-социалистического движения незадолго до прихода Гитлера к власти: «Что же касается степени поклонения, то Гитлер мог бы легко обставить Папу. Стоит только почитать его Рейхс-газету, Voelkischer Beobachter. день за днём ему поклоняются тысячи. Детская невинность осыпает его цветами. Небо преподносит 'гитлеровскую погоду'. Самолёт его противостоит опасным элементам. Каждый номер печатает фюрера в новых позах. Блажен, кто смотрел ему в глаза! Его именем отдельным людям и Германии желают счастья: Хайль Гитлер! Младенцев освящают его благим именем. Да, перед домашними алтарями нежные души ищут поддержки. А в его газете можно уже читать о нашем Высочайшем Вожде, с намеренным написанием этого прилагательного с большой буквы. Всё это было бы невозможным, если Гитлер сам не поддерживал это обожествление... С какой религиозной истовостью массы верят в его миссию по учреждению грядущего царства, показывает выпускаемая в оформлении с Гитлером и девочками перефразировка Отче наш: Адольф Гитлер, Ты наш Великий Фюрер, имя Твоё заставляет дрожать врагов, да придёт Твой Третий Рейх, воля Твоя да будет всем законом на земле. Дай нам ежедневно слышать Твой голос, и приказывай нам через Твоих фюреров, которых мы хотим слушаться, рискуя своими жизнями. В том мы клянёмся! Хайль Гитлер!»

Можно было бы спокойно не обращать внимания на эту слепую религиозную истовость, кажущуюся почти что безопасной в своей детской беспомощности. Но эта кажущаяся безопасность сразу же исчезает, когда фанатизм верующих должен служить инструментом воплощения тайных планов для власть имущих и страждущих власти. Тогда безумие безответственных, подпитывающееся из сокрытых источников религиозного чувства, раздувается до дичайшей одержимости и из него выковывается оружие огромнейшей мощи, которое расчищает дорогу для всякой беды. Не надо говорить, что только страшная материальная нужда наших дней ответственная за это, т.к. она лишает людей, истощённых нищетой долгих лет, рассудка и заставляет их поверить каждому, кто подпитывает грызущую их нужду привлекательными обещаниями. Военная одержимость 1914 года, обрушившая мир в сумасшедший хоровод и сделавшая людей недосягаемыми для всех доводов разума, разразилась тогда, когда дела у народов в материальном плане обстояли значительно лучше, и они ещё не чувствовали каждый год за спиной призрак экономической нестабильности. Это показывает, что эти явления не могут быть объяснены чисто экономически, и что в подсознании людей есть силы, которые нельзя постичь логически. Это религиозное стремление, которое ещё и сегодня живо в людях, даже если формы веры изменились. «Бог хочет этого!», лозунг крестоносцев, едва ли отзовётся сегодня в Европе эхом, но всё ещё есть миллионы людей готовых на всё, когда этого хочет нация. Религиозное ощущение приняло политические формы, но политический человек наших дней так же гордо стоит перед просто человеком, как и человек, находившийся столетия назад под влиянием церковных догматов.

Вот тут и заключается опасность. Абсолютный деспот прошедших времён мог вполне ссылаться на божественную легитимность своего правления, но каждое его деяние отражалось на нём же самом, т.к. перед миром его имя должно было покрывать всё право и всю несправедливость, ведь его воля считалась высочайшим законом. А под прикрытием нации можно сделать всё: национальный флаг покрывает всякую несправедливость, всякую бесчеловечность, всякую ложь, всякое постыдное действие, всякое преступление. Коллективная ответственность нации удушает чувство справедливости у отдельного человека и искажает человека настолько, что он вообще не замечает совершённую им несправедливость, да она кажется ему даже почётным делом, если совершается в интересах нации.

«Идея нации – говорит индийский поэт и философ Тагор – это одно из самых действенных средств наркоза, которые изобрёл человек. Под воздействием его паров целый народ может выполнить систематическую программу дичайшего эгоизма, даже не подозревая о своей моральной испорченности. Да, народ опасно возбуждается, если ему на это указывать».

Тагор называл нацию «организованным эгоизмом». Определение хорошо выбрано, но не стоит забывать, что тут всегда идёт речь об организованном эгоизме привилегированных меньшинств, которые скрываются за кулисами нации, т.е. за верой широких масс. Говорят о национальных вопросах, национальном капитале, национальных рынках сбыта, национальной чести и национальном духе, но забывают, что за всем этим прячутся лишь эгоистичные интересы жаждущих власти политиков и жаждущих добычи предпринимателей, для которых нация является удобным средством скрывать от глаз мира свои личные жадность и властно-политические игры.

Непредвиденное развитие капиталистического индустриализма создало и возможности национальных массовых внушений в такой степени, о которой раньше и не мечтали. В современных больших городах и центральных пунктах индустриальной работы рядом друг с другом в тесноте живут миллионы людей, которые посредством радио, кино, прессы, воспитания, партий и сотен других средств, без духовной и умственной защиты, в определённом смысле повергаются дрессировке и лишаются личного контроля над жизнью. На предприятиях крупной капиталистической промышленности работа стала бездушной и потеряла для индивида характер творческой радости. Тем, что она стала тоскливой самоцелью, она унизила человека до вечного раба галеры и лишила его самого ценного: внутренней радости от созданного продукта, творческого стремления личности. Индивид чувствует себя просто как незначительная часть гигантского механизма, в монотонности которого погибает всякая персональная нота.

Тем, что человек подчинил себе силы природы, но в постоянной борьбе с внешними условиями забыл придать своим действиям моральное содержание и сделать достижения своего ума полезными для общества, он сам стал рабом аппарата, созданного им. Это тот чудовищный груз машины, который лежит на нас и превращает нашу жизнь в ад. Мы утратили свою человечность, но стали зато людьми профессий, предпринимательства, партий. Нас всунули в смирительную рубашку нации, чтобы сохранить наши «исконно народные качества», но наша человечность была брошена собакам, а наши отношения с другими народами превратились в ненависть и недоверие. Чтобы защищать нацию мы ежегодно жертвует чудовищными суммами нашего дохода, в то время как народы всё глубже погрязают в нищете. Каждая страна похожа на вооружённый лагерь и со страхом и смертельной подозрительностью следит за каждым движением соседей, но всегда готова поучаствовать в любых авантюрах против них и обогатиться за их счёт. Из этого следует, она всегда должна пытаться доверить свои дела мужам, обладающим широкой совестью, ибо только у таких есть хорошие шансы утвердиться в вечной игре внешней и внутренней политики. Это понял ещё Сен-Симон, когда он сказал:

«Каждый народ, желающий заняться завоеваниями, вынужден разжигать в себе самые низменные страсти, он вынужден выделить высочайшие посты людям с жестоким характером, как и тем, кто показывает себя самым подлым». (Saint-Simon, Du systeme industriel, 1921)

Прибавьте к этому постоянный страх войны, чьи предполагаемые последствия с каждым днём становятся всё более непредсказуемыми и ужасными. Даже наши обоюдные договоры и сравнения с другими нациями не приносят нам облегчения, ибо они составляются, как правило, с определёнными тайными мыслями; ведь наша так называемая национальная политика обуславливается опасным эгоизмом и не может уже поэтому только привести к настоящей разрядке или, тем более, к желаемому всеми сглаживанию национальных противоречий.

С другой стороны мы развили наши технические возможности до уровня, кажущегося почти что фантастическим. Но человек не стал от этого богаче, а только беднее. Вся наша экономика очутилась в состоянии постоянной неуверенности, и в то время как фривольно уничтожаются миллионные ценности, чтобы поддержать высокий уровень цен, в каждой стране живут миллионы людей в страшной нищете и позорно погибают в мире избытка и так называемого перепроизводства. Машина, которая должна была облегчить человеку труд, сделала его тяжёлым, а своего изобретателя самого постепенно превратила в машину, которая должна каждое своё движение приспосабливать к движениям стальных колёс и рычагов. И как до мельчайших деталей подсчитывают производительную способность искусственного механизма, так подсчитывают мышечную и нервную силу живого производителя по определённым научным методам и не понимают, не хотят понимать, что тем самым его лишают души и подвергают его человечность тяжелейшим надругательствам. Мы всё более угождаем под власть механики и жертвуем живое человеческое бытие мёртвому равномерному бегу машины, когда большинство даже не осознаёт чудовищности этого начинания. Поэтому через эти вещи просто перешагивают с равнодушием и холодом в сердце, как если бы речь шла о неодушевлённым предметах, а не о человеческих судьбах.

Чтобы сохранить это положение вещей, мы ставим все технические и научные завоевания на службу организованному массовому убийству, воспитываем нашу молодёжь униформированными убийцами, отдаём народы на растерзание бездушной тирании чуждой жизни бюрократии, подвергаем человека от колыбели до самой могилы полицейскому надзору, строим повсюду тюрьмы и казармы и населяем каждую страну целыми армиями хвастунов и шпионов. Не должен ли такой порядок, из больного лона которого постоянно исходят жестокость, несправедливость, ложь, преступление и моральное разложение, как ядовитые зачатки опустошающих эпидемий, постепенно убедить и самый консервативный ум, что он (порядок) куплен слишком дорогой ценой?

Победа техники над человеческой личностью и, в особенности, фаталистская преданность, с которой большинство находится в этом состоянии, тоже являются причинами, почему в современном человеке столь мала потребность в свободе, и у многих она уступила место потребности в экономической стабильности. Это явление не удивляет, т.к. всё наше развитие достигло сегодня такого пункта, где почти каждый человек является начальником или подчинённым, или и тем и другим. Этим значительно усиливается дух зависимости, т.к. истинно свободному человеку не нравится быть ни в роли начальника, ни в роли подчинённого, он, более того, стремится к тому, чтобы претворить свои внутренние ценности и личные способности таким способом, который позволил бы ему во всех ситуациях иметь своё мнение, делающее его способным к самостоятельному действию. Продолжающееся попечительство наших действий и мышления сделало нас слабыми и безответственными. Отсюда и вопли о сильном человеке, который должен положить конец всей нужде. Этот вопль о диктаторе не является знаком силы, но доказательством внутренней пустоты и слабости, даже если те, кто его исторгает, честно пытаются выглядеть решительно. То, чего у нас нет, того нам хочется сильнее всего. Т.к. мы чувствуем себя слабыми, мы верим в благодать силы других; т.к. сами мы слабы и запуганы, чтобы пользоваться своими руками, чтобы стать кузнецами своего счастья, мы доверяем свою судьбу другим. Как прав был Сойм, когда он говорил: «Нация, которую надлежит или можно спасти только посредством одного единственного человека, заслуживает ударов плетью!»

Нет, путь к исцелению может вести только в направлении свободы, ибо в основе каждой диктатуры лежит доведённое до предела отношение зависимости, которое никогда не может быть полезным в деле освобождения. Даже тогда, когда диктатура задумана как переходный период, чтобы достичь определённой цели, практические свершения её носителей – если они, вообще, имели честные намерения, служить делу народа – уводят её всё дальше от изначальных целей. Не просто потому, что каждое временное правительство, как говорил Прудон, постоянно стремиться к тому, чтобы стать постоянным, а прежде всего потому, что никакая власть не является творческой и уже по этой причине подстрекает к злоупотреблению. Люди верят, что могут использовать власть как средство, но средство тогда разрастается до самоцели, за которым исчезает всё. Именно потому, что власть является бесплодной и не может породить ничего творческого, он вынуждена пользоваться творящими силами в обществе и втискивать их в свою службу. Она должна надевать фальшивое платье, чтобы скрыть свою слабость, и это обстоятельство приводит её носителей к фальшивым представлениям и сознательному обману. Тем, что она стремится подчинить себе творческую силу общества, она в то же время разрушает глубокие корни этой силы и засыпает источники всякого творческого действия, которое выносит оплодотворение, но не принуждение.

Нельзя освободить народ тем, что его просто пере-подчиняют новой и боле сильной власти, и так начинают снова круговорот слепоты. Всякая форма зависимости неизменно ведёт к новой системе рабства, диктатура более чем любая другая форма правления, т.к. она насильственно запрещает всякое нелестное суждение о действиях её носителей и так, с самого начала, уничтожает лучшие альтернативы. Но всякое отношение зависимости коренится в религиозном сознании человека и парализует его творческие силы, которые могут беспрепятственно развиваться только на свободе. Вся человеческая история до сих пор была постоянной борьбой между сотворяющими культуру силами и властными устремлениями определённых каст, чьи носители всегда ставили рамки культурным устремлениям или хотя бы пытались это сделать. Культура даёт человеку сознание своей человечности и творческой силы; власть же углубляет в нём чувство его зависимости и рабской связанности.

Следует освободить человека от проклятия власти, от каннибальства эксплуатации, чтобы развязать в нём все творческие силы, которые постоянно могут давать его жизни новое наполнение. Власть унижает его до мёртвой части машины, которую приводит в движение высшая воля; культура делает его хозяином и кузнецом своей судьбы, и усиливает в нём чувство общности, из которого рождается всё великое. Избавление человечества от организованного попечительства государства, из тесных пут нации является началом нового человечества, которое чувствует, как на воле у него растут крылья, и оно находит в общности свою силу. И для будущего пригодиться мягкая мудрость Лао-Цзы:

Править соответственно дороге, значит править без насилия:

Уравновешивающее воздействие правит в обществе.

Там, где была война, растут колючки

И год будет без урожая.

Добро не является насилием и не нуждается в нём:

Оно не вооружается блеском,

Не похваляется славой,

Не подпирается преступлением,

Не покоится на строгости,

Не стремится к власти.

Возвышение указывает на закат.

Вне дороги – значит всё наперекосяк.

Категория:Национализм и культура